Увлечение сменилось влечением, а ему на смену пришла своего рода ностальгия. Он возвращался домой после встречи с ней, ложился спать и, засыпая, мечтал о следующем свидании. Постоянно. И чувствовал при этом что-то вроде меланхолии и сентиментального умиления. Его чаще стала посещать грусть. Вдали от нее он чувствовал себя одиноким. Он, у кого на одиночество никогда не было времени. А теперь он не мог ни на чем сосредоточиться, не мог учиться, ему не хотелось писать программы. Даже музыка раздражала его. Он лежал на кровати и тосковал, ожидая какого-то знака свыше. Телефонного звонка, эсэмэски, хотя бы упоминания на Фейсбуке. Хоть чего-нибудь. Но ничего такого не случалось, а идиотская мужская гордость не позволяла ему самому позвонить или написать.
Надя ни на чем не настаивала. Не намекала, что ждет от него каких-то заявлений. Никогда не говорила о своем будущем, в котором отводила ему место. Это касалось в том числе и ближайшего будущего, будущей недели. Она на самом деле радовалась каждой их встрече, но не спрашивала, будет ли она, эта встреча, а если будет, то когда. Он не мог понять, почему. Они расставались, каждый возвращался в свою повседневность, и они на самом деле не знали, встретятся ли еще раз. Их договоренности обходились без жестких обязательств. Они обменивались посланиями на Фейсбуке, иногда посылали эсэмэски, иногда лаконичные мейлы, иногда общались по Ватсапу. Однако всегда для этого общения должен был найтись какой-нибудь повод, какое-то событие. Премьера фильма, новый спектакль, «уникальный» концерт в филармонии, «долгожданная» встреча читателей с автором в библиотеке, какая-то особенная лекция в университете или (и это в последнее время становилось все более популярным) в кафе или ресторане. Она тогда осторожно и очень деликатно выясняла: «ты сможешь», «у тебя найдется время», «есть у тебя желание», «может, это тебе будет интересно». Но всегда эдаким постскриптумом добавляла: «Мне очень бы хотелось побывать там с тобой. Очень».
Этот постскриптум был для него самым важным. И самым прекрасным. Именно из-за него он делал все возможное, чтобы найти время. Даже когда приходилось отменять другие важные дела, прибегая к отговоркам, уловкам, а порой и вовсе ко лжи, его всегда «это» интересовало, хотя у него не было ни малейшего представления, с каким автором встреча в библиотеке, чью лекцию он прослушает или что за концерт будет в филармонии. Потому что ему тоже хотелось быть. С ней. Прежде всего с ней. Где угодно. Все эти встречи были лишь внешней оболочкой их свиданий. Она никогда не спрашивала его, пойдет ли он с ней на прогулку, пойдут ли они в город выпить кофе и поболтать, заскочить куда-нибудь на суши вечером и вспоминал ли он ее сегодня. Потому что точно знала, что суши он обожал, и думал о ней каждый день, не хуже, чем пациент с навязчивой идеей.
Так ходили они в театры и кино, посещали выставки, лекции и концерты в филармонии, встречи в библиотеках. Вряд ли, думал он, в их городе найдется такая пара студентов, способная обойти все те культурные мероприятия, которые посетили они во время своих свиданий.
Их отношения обходились без лишних слов, но одно слово в их отношениях было нелишним, и он его сказал. Дело было в начале декабря, в субботу вечером, когда они возвращались из театра. Дул сильный ветер, шел снег с дождем, и в ожидании трамвая они забились в самый угол остановки. Он заслонил ее собой от ветра. Под впечатлением от спектакля, Надя сначала долго молчала, а потом заговорила. Ей очень хотелось сказать ему, что у нее на душе. Она очень волновалась. Он заметил слезы у нее в глазах. Подъехал трамвай. Якуб дал ей платок. Она прижалась к нему и тогда он почувствовал, что момент настал. И сказал. До сих пор он не уверен, услышала ли она. По всей видимости, нет, потому что вагоновожатый нажал на тормоз, который издал страшный металлический лязг, а на ней в тот вечер была толстая шерстяная шапка, прикрывавшая уши.
Чаще всего они возвращались трамваем. На такси – только после ночных сеансов в кино. Ему хотелось быть с ней как можно дольше. От остановки, на которой они выходили, он провожал ее домой, прощался, целовал руку. Может, и старомодно, но именно так его научила мать. Он всегда ждал до тех пор, пока она не исчезала за дверью, а в окне кухни первого этажа не зажигался свет. Потом он стоял еще некоторое время, всматриваясь в дверь, в надежде, что, может, все-таки она вернется, откроет дверь и пригласит его к себе. Но пока что такого не случалось.
Вот и за несколько дней перед Рождеством он так же провожал ее. Она сказала, что на праздники будет дома и если у него найдется желание и время, то вечером, естественно после семейного ужина, он мог бы заглянуть к ней, потому что она готовит лучшие в мире пироги с грибами и капустой.