– А где москов, парень? А где нихон, не говоря уже о тенесе и оганесоне? Проспал ты, видать, прогресс химии! В две тысячи шестнадцатом семья Менделеева увеличилась на четырех новорожденных. Немедленно обратно в постель и учиться!
Гуманитарий по своей природе и по убеждению, Надя обожала химию и на удивление прекрасно ее знала. Поначалу он видел в этом странный диссонанс, но теперь он больше так не думал. Надя полагала, что создатель мира не был биологом, а если никакого создателя не было, в чем она в принципе была убеждена, то «эволюция тоже была не биологичкой, а химичкой, потому что все это немыслимое разнообразие мира, вместе с голубизной твоих глаз, – это всего лишь химия, переодетая в биологию».
Историю, которая так увлекала его в «Вавилон – Берлин», Надя почему-то недолюбливала. По программе своей учебы она была обязана знать эту научную дисциплину и наверняка знала значительно лучше других. По сравнению с тем, как владела историей она, его познания выглядели микроскопическими. Она часто повторяла, что история, та история, которую человек получает из школьных и институтских учебников – это зафиксированный и растиражированный сговор политиков. Чаще всего в сговор вступают политики, больные хроническим нарциссизмом. А таких большинство. Поэтому, кроме опасностей, от которых якобы только они могли уберечь суверена и мир, в историю вползает фарс, гротеск и всеобщее идолопоклонничество. К тому же историю всегда пишут победители, одурманенные своей победой, частично лишившиеся рассудка. Конечно, случается, что благородные политики перепишут что-нибудь под себя (впрочем, по мнению Нади, это происходит крайне редко, а «благородная политика» – это, как правило, оксюморон), отфильтруют самый большой вздор предшественников, и в историю проникнет немного правды. Такое если и бывает, то чаще всего непреднамеренно, когда вспоминают об ошибках прошлого.
Надя редко говорила о политике, а если и говорила, то кратко, желчно и с чуждой ее мягкому нраву озлобленностью. С самого начала так называемых «перемен к лучшему» в Польше она испытывала к политике неприятие на грани физиологического отвращения. Она не смотрела телевизор, не заходила на политизированные порталы, слушала исключительно немецкие информационные станции, игнорировала газеты. Этих последних она избегала как «ментальной заразы». Причем всех, вне зависимости от того, на какой стороне баррикады они выступали.
Однажды она призналась, что обходит стороной магазины и киоски, которые выставляют газетные стойки снаружи. «Неровен час, выскочит оттуда крыса с газетой со страшным заголовком в пасти». Несмотря на это, она прекрасно знала, что, кого и как «поджаривают на национальном гриле». А знала она все это, потому что очень хотела знать. Она не стала прятать голову в песок, как многие молодые люди ее поколения. Все происходящее было ей далеко не безразлично.
Причем иногда до такой степени небезразлично, что все остальное теряло значение. Она бегала по ночам протестовать перед судами, смешиваясь с толпой одетых в черное женщин, раскрывала зонтик, надевала на памятники майки с надписью «Конституция»[8]. Она считала, что надо что-то делать, что нельзя стоять в стороне, потому что это ее страна, да и «папка сделал бы то же самое». Вот почему она не соглашалась с «тем мальчиком», который пел: «Я не хочу жить политикой. Когда толпа в городе, я дочкам кашку сварю (ешьте овощи)»[9]. А то, что у этого «чертова Павлика, такого же, как и я, миллениала, только чуть старше меня», целых пятьдесят шесть миллионов просмотров на Ютубе, было для Нади показателем, что общество достигло «пика конформизма». «Ведь что для него самое главное? Чтобы кормушка была полна и чтоб овощи были». И когда Надя говорила это, явно чувствовал гнев, клокочущий не только в ее голосе.
Впрочем, как раз в вопросе бегства их поколения от политики он не вполне разделял ее взгляды. Действительно, этот бесконечный бардак на улице Вейской[10] мог держать в постоянном напряжении далеко не все общество: даже если творящееся в стране возмущало и оскорбляло людей, у многих все равно не было ни времени, ни сил, ни желания противостоять политической реальности. Потому что все силы, всю энергию и время они тратили на противостояние бытовой неустроенности. Не всем студентам так повезло в жизни, как ему. У него была крыша над головой, завтрак на столе, второй – в рюкзаке, несколько сотен злотых карманных денег каждый месяц, дополнительно неограниченная сумма на книги, а если нужно, то на путешествия и мобильник. Настоящая идиллия по сравнению с тем, что выпало на долю его однокурсников, которые засыпали на лекциях, потому что в четыре утра закончили не вечеринку, а ночную смену в KFC или «Макдональдсе». Ладно студенты, еще круче жизнь обошлась с миллениалами, с теми, кто уже давно выпустились и делали что могли, чтобы не возвращаться в родные деревни и поселки без будущего. «Счастливчики», которым удалось найти место в корпорациях. Скованные кандалами кредитов, они прирабатывали по ночам водителями Uber, неся ответственность за семьи, которые создали, и за будущее детей, которых родили.