Это пел рядом с Мамоковым человек, по фамилии Нургалиев, известный на всю округу следопыт. Был такой крепкий мороз, что голова гудела, словно телеграфный столб. Олени и те дышали взахлеб. Там, где они проезжали, шкуры на чумах, кажется, шевелились от холода. Везде им что-то рассказывали. К примеру, у Хатанзеевых, что хозяин не вышел прощаться с недавним другом сына, этим русским Воловым. Обиженно сидел у очага, посасывая трубку. Ему не понравилось, что Волов уезжает так неожиданно. Но больше не понравилось ему, что Волов оказался гордецом: когда старик предложил ему деньги за работу, тот наотрез взять их отказался. И никак никто не мог уговорить его. Это нехорошо! - говорил старик, попыхивая трубкой. - Что думают о Хатанзееве? Плохо! Мужик работал - Васька бегал. Васька получит - мужик не получит!
У старика была чуткая совесть, он не мог позволить себе обидеть Волова, которого успел полюбить.
- Ладно, - сказал Мамоков. - Еще жизнь большая. Встретитесь. Лучше скажи: не было ли тут чужих?
Нет, чужих не было. Хотя след чужой нарты старик видел. След бежал в сторону поселка.
Мамоков кинулся с Нургалиевым туда, где старик видел след. Но его занесло. И они кинулись в сторону поселка.
Поселок-то небольшой - дворов на тридцать - сорок. Заезжали они к нему с речки. В домах еще горел свет. Слышалось радио, пахло хлебом и парным молоком. Они проехали возле новой конторы совхоза - домине комнат на пятнадцать-двадцать, совсем еще новом, не оштукатуренном, потом скатились опять к речке, где был раскинут балковый поселок геологов, объехали замерзшие два корабля, видные только потому, что там играли в казаки-разбойники мальчишки и от их беготни в тех местах, где корабли вмерзли в залив, обнажились мачты, потом свернули к клубу - небольшой избушке, рядом с которой строился дворец культуры, и поднялись к новому кварталу домов, впрочем с еще новыми, заложенными в прошлую осень, домами.
Нет, чужих нарт не обнаружили. "Двигай, хозяин, к Родиону", - сказал Нургалиев.
Тогда они и двинули. И Нургалиев тогда запел: "Кай-о! Кай-о!"
Эхо рвалось. Это бежали олени. Эхо рвалось где-то вдалеке, успокаиваясь постепенно...
Вместе с участковым Мамоковым и заходил к Родиону в дом старик с окладистой бородой. Вперевалку, на шее винтовка на ремне, подошел к столу, тяжело сел.
Родион узнал Нургалиева. Сердце екнуло.
У Родиона гостил заблудившийся якобы санитар из больницы. Недавно его послали в поселок за лекарствами - у них там, в больнице, покусанный волком человек. Санитар почему-то в поселок не доехал, остановился переночевать у Родиона.
Санитар был в подпитии. Когда Мамоков стал его журить, что там, может, человеку-то без лекарства худо, санитар, закивав головой, согласился. Но, поняв по-своему, что они гоняются за волками, предложил:
- Вы бы за другими волками погонялись. Слыхал, сбег с колонии какой-то сукин сын? А я в поселок мчусь.
- А чего же ты сюда пришел? - Нургалиев оглядывал хату Родиона, выискивая для себя какую-либо зацепку. Он ее и увидел - кепку, бог ее знает, как оказавшуюся в детской кроватке.
- А ну как он в мою машинку сядет и пистолет к виску приставит? - не унимался санитар.
Нургалиев поглядел на него снисходительно:
- Езжал бы ты, паря, по своим делам.
- А вы в совхоз потом? - Санитар испытывающе глядел на Мамокова.
- Чего? Али уж наклал? И вправду?
Мамоков по-хозяйски выпроводил санитара, посадил его на нарты и приказал их дожидаться. Возвратившись к Родиону, спросил:
- Сбежал, стервец. - И вздохнул: - И зачем сбегать? Главное, поймают.
Дядя Родион суетился, одеваясь. Он только крякал да ничего не говорил.
На столе у Родиона стояла фотография. Родион в лесу.
- И нас сфотографировал для газеты, - похвалился Мамоков, оглядывая фотографию. - Тот самый Квасников...
- А кто говорит - потонул, - выглянул из сенцев санитар, снова не поняв, о чем идет разговор. - Давние у них замашки, у этих каторжников...
Злые люди! Злые люди! Они не понимают, как становятся грубыми, мелкими, эгоистичными! Сбежал? Ну и что? Значит, там ему и в самом деле стало невмоготу! И он ничего не сделал! Он откровенно говорил, что ничего не сделал! Маша глядела только на Нургалиева. Она поняла: кепку он увидел, Леха ее сменял на шапку.
Ей казалось: Лешенька пришел к ней. Зная ее чистые слезы о нем, зная, что любовь ее к нему не прошла вот так враз, он и пришел. Пытались многие любовь эту вытравить, плели ей - у Алексея есть женщина, нужна ты ему! С тобой-то и в хлеву стыдно стоять: коровы замычат от обиды, что такую некрасивую рядом поставили!
Она воевала и с собой, и с ними. Кто же его станет любить? Кто? Если ему трудно теперь, кто станет любить? Она слала ему в тюрьмы посылки, и он, и другие не знали, что посылки идут от нее. Она уезжала, обманывала отца, вроде в район на Мошке - катере. Отец давно не спрашивал ее денег. Все деньги, которые она получала на лесопильной конторе, шли Лешеньке.
Про себя она уже решила: и за отца, и за Витюшеньку, и за этого непутевого Леху. Он тогда уснул и спал нечутко, и она, медленно высвободив руку из-под его головы, ступая босыми ногами уже по захолонувшему полу, пошла на цыпочках к койке отца.
Отец только притворялся, что спит - в самом деле в темноте он не сомкнул и глаз. Он был неспокоен. В тот миг, когда беглец переступил его порог, он еще не все понял. Когда пришла Маша, - понял. А потом не страх, - нет - страха у него не было и на фронте, а какой-то озноб от нечуткой, потерянной совести бил его под сердце: никогда он нечестным не был перед людьми. Он, по просьбе дочери, схоронил его в лесу... Он не знал, что там его давно нет. Он думал, что там.
Покрутились, повертелись. Первым вышел (после того, как Родион заверил: никого не было) Мамоков. Нургалиев, нагнувшись, с высоты своего громадного роста, шепнул на ушко: