Согласно Эверетту, любая точка волновой функции Шредингера, которую вы берете для определения возможных позиций электрона вокруг ядра атома или вероятных направлений спина фотона, имеет реальное, физическое существование. Может быть, не в этом мире. В другом мире. В одном из бесчисленного количества миров, которые ответвляются друг от друга каждый раз, когда производится необратимое в термодинамическом смысле измерение.
Скажем, согласно примеру из учебника, ты попадаешь на распутье и должна решить: пойти по дороге, ведущей влево, или по той, что ведет вправо. Или, по крайней мере, тебе так кажется. Фактически ты выбираешь оба направления. Просто ты начинаешь идти по ним в разных мирах. Или, в зависимости от выбранной тобой терминологии, в различных составляющих мирах множественного мира.
– Ну… так в чем же дело? Все происходит независимо от того, что ты делаешь или какую дорогу выбираешь? Это какой-то бред.
– Да, так определенно думает большинство. Или, по крайней мере, так было в течение нескольких столетий. Трактовка множественности миров – это одна из тех теорий, которые звучат настолько абсурдно, что Эверетт должен был быть либо безумцем, либо гением. И как большинству сумасшедших теорий, этой понадобилось долгое время, чтобы выйти из небытия. Большинство коллег Эверетта не признали ее, и ему пришлось покинуть научный мир. В конечном счете, он докурился до смерти, всеми брошенный и осмеянный.
– Какая неожиданность, – съязвила Ли.
– Да уж, верно. Итак, идея Эверетта собирала пыль еще несколько столетий, пока физики-экспериментаторы продолжали проводить свои исследования. Эксперименты, которые с течением времени, незаметно для всех, постепенно делали теорию множественности миров все менее и менее безумной и все более и более близкой к истине. Тут в нашем рассказе появляется Ханна Шарифи. Труды Эверетта полностью захватили Ханну. По существу, она потратила два десятилетия, пытаясь доказать, что интерпретация квантовой механики в свете теории множественности миров была правильной и что у Эверетта просто не было экспериментальных данных или средств вычисления, чтобы доказать это.
– Но ведь и она не доказала это, не так ли? – спросила Ли. – У нее ничего не получилось. Это была самая известная неудача в истории физики, да? Самая крупная ошибка после того, как Колумб достиг Америки и назвал ее Индией.
– Да. Она потерпела неудачу. То есть она не доказала физическую реальность множественности миров в том виде, в котором представляла. Но, и это важно понять, теория не должна быть экспериментально доказуема, чтобы являться полезной. И то, что она сделала с теорией когерентности, было в каком-то смысле гораздо более важным, нежели регистрация результата эксперимента. Она расширила нам рамки теории для размышлений о явлениях квантового порядка. Она доказала, что даже если интерпретация квантовой механики в свете теории множественности миров не дает фактического описания Вселенной, то все же наиболее эффективный из всех существующих в настоящее время способ думать о Вселенной.
– А при чем здесь интерференция? Почему, по-твоему, она изучала интерференционные картины на «Анаконде»?
Коэн выбил из пачки сигарету и закурил, улыбаясь.
– Интерференция – в центре всего. Она – основа теории когерентности. Шарифи увидела – и это переносит нас в область теории квантовой информации, – что интерференция – обратная сторона когерентности. Если в действительности воспринимать концепцию множественности миров серьезно, то запутанность, декогерентность и интерференция становятся взаимозависимыми. По существу, они проявляются как одно и то же явление, происходящее в различных измерениях множественного мира.
– У меня от этого начинает болеть голова, Коэн.
– От квантовой механики у всех болит голова. Что есть, то есть. Но я хочу сказать, что тебе не обязательно верить в идею Шарифи или даже пытаться ее себе представлять, поскольку она действует, как и многие другие ключевые идеи квантовой механики, независимо от твоей веры в них. Уравнения Эверетта – Шарифи точно предсказывают все квантовые характеристики, которые предыдущие теории объяснить не могли. Что еще раз демонстрирует правоту моего утверждения о том, что польза теории не определяется ее достоверностью. И теория когерентности сама по себе, конечно, прекрасна. – Кончик его сигареты описал в воздухе изящную дугу, и он улыбнулся. – Ранние работы Шарифи на эту тему были самыми элегантными доказательствами в истории современной физики. А быть красивым почти так же важно, как быть полезным. По мнению Шарифи, даже более важно.
– Ты думаешь, что она искала живые месторождения в пластах, потому что в этих месторождениях скрывалась разгадка отношений между запутанностью, интерференцией и декогерентностью, что, по ее мнению, могло… что? Доказать правоту ее теорий?
– Может быть. Или, скажем, она надеялась, что сможет точнее определить какой-нибудь аспект теории когерентности. Но что бы она там ни искала, ею двигал чисто теоретический интерес. Свежее направление. Главный ответ. Новая проблема. Что-то очень значимое.
– Ну, она и нашла кое-что, – сказала Ли. – Мы об этом знаем. Но потом она стерла всю информацию. Значит, что бы она ни нашла, ей не хотелось, чтобы люди об этом узнали.
Коэн отрицательно покрутил головой.
– Я так не думаю. Шарифи не могла уничтожить информацию. Я полагаю, что преданный своему делу ученый не мог бы позволить себе так поступить.
– Даже если она поняла, что полученный результат опровергает теорию когерентности? Даже если она знала, что это разрушит все дело ее жизни и выставит ее посмешищем вроде Эверетта?
– Даже в этом случае, Кэтрин. Шарифи верила в знание. В истину. Для нее важно было быть правой, а не то, что думают о ней люди.