— А чем этот человек занимается сейчас?
— Ему живется неплохо. До недавнего времени он был председателем комиссии в федеральном патентном суде.
В коллекции Геердтса есть еще некий Диппельхофер, служивший до самого конца войны командиром полицейского полка в Восточной Европе и причастный к уничтожению русских, поляков и евреев. В настоящее время он бригадный генерал в федеральной пограничной охране.
— Это же единичные случаи, — вставила Виктория.
Комиссар покачал головой.
— В картотеке Геердтса представлено более двухсот человек.
— Откуда у Геердтса документы? — спросил Вебер, продолжая лежать с закрытыми глазами.
— Частью из Людвигсбурга… Кроме того, Геердтс закончил два курса юридического факультета в Западном Берлине. Мне думается, что еще в то время он установил контакты, а во время каникул ездил в Прагу и в Варшаву.
— И как же эта зловещая коллекция пропала? — Вебер старался не показать проснувшегося в нем интереса.
— Я уже говорил, что ее выкрали из номера отеля, — ответил Шоппенхауер, — Геердтс подыскивал в Рендсхагене помещение для своей выставки. Криминальная полиция утверждает, что никаких следов ими не обнаружено. Геердтс обратился ко мне за помощью, но Рендсхаген находится вне нашей подчиненности. Я пообещал свести его с частным детективом.
— И вы назвали ему меня?
— Конечно же, нет! Я хотел вначале выяснить, не клюнете ли вы на это дело?
— Так вот, чтоб вы знали, я не клюнул!
Шоппенхауер растерянно взглянул на Викторию. Но та только пожала плечами и задала не совсем уместный вопрос:
— Как же, собственно, получилось, что вы заступаетесь за этого Геердтса?
Шоппенхауер откинул свое массивное тело на раскладушку.
— У нас в третьей комиссии по убийствам был в свое время главный комиссар Шорф. Вы. Виктория, его, видимо, не знаете, но Вебер должен помнить. Однажды я прослышал, что Шорф намеревается обвинить в клевете некоего Геердтса. Вот тогда-то я и столкнулся с Гербертом Геердтсом в первый раз. Дело заинтересовало меня, я поехал в Эппендорф и осмотрел его выставку.
— Шорф тоже представлен в ней?
— Еще как! Он был руководителем одной полицейской акции по Франции и расстрелял несколько десятков борцов Сопротивления. Если бы Шорф сидел тихо, ничего бы, вероятно, не случилось. А его жалоба властям вызвала целую лавину. Шорфа отозвали из отпуска, а позднее, уже после процесса, отправили на пенсию. Слишком благоприятный исход для этой подлой собаки: одно утешает, что мы все-таки от него избавились.
— И после этого вы подружились с Геерлтсом? — улыбнулась Виктория.
— Да нет. После осмотра выставки я вовлек Геердтса в разговор, а затем пригласил его на кружку пива. С тех пор и парня больше не видел.
— А как давно это было?
— Примерно года три назад.
— И все же он обратился именно к вам за помощью.
— Хм!
— Должно быть, вы произвели на него большое впечатление.
Шоппенхауер вытащил из пачки сигарету, но так и не прикурил ее.
— Знаете, о чем я подумал? — обратился он к Виктории. — Готов поспорить, что у него больше нет никого, к кому он мог бы обратиться.
Виктория резко поднялась и исчезла в комнате. Комиссар посмотрел на сигарету.
— Видимо, не совсем стоящее для вас дело, Вебер? Извините, если наскучил, но я все же надеялся, что вы сможете помочь бедному парню.
— Только не втягивайте меня в неприятности, Шоппенхауер! На этой истории не заработаешь и копейки, одни лишь неприятности, боюсь, даже много неприятностей.
— А я и не знал, что в последнее время вы так привязались к деньгам.
— Ну да, я же единственный в этой стране, кому безразличен личный счет в банке!
— Я вспоминаю те времена, — разумеется, вы были тогда моложе, — когда вы не спрашивали, сколько денег принесет то или иное дело. Достаточно было, что кому-то нужна ваша помощь.
Вебер резко приподнялся на раскладушке.
— Моя помощь! Да это же смешно! В Рендсхагене есть уголовная полиция или нет?
— Геердтс, кажется, не очень ей доверяет.
— Ну и что? Разве в этом моя вина? Что мне за дело до этого малого? Почему он не открывает адвокатскую практику и не зарабатывает свои деньги так же, как вы и я?
— Он не то имеет в виду, — произнесла Виктория, неожиданно появляясь на балконе и глядя на Вебера, как мать на непослушного ребенка. — Поистине он чувствует себя неважно, если изредка не будет нести чепухи!