Напевая какой-то речитатив и рассматривая, закрепленные на ковре предметы, старик ковырялся мизинцем в ухе. Было заметно, что он не знает, чем бы себя занять. Он вдумчиво, со всех сторон, обнюхал свой мизинец, затем подошел к большому зеркалу в облезлой деревянной раме. На покрытом мохнатым слоем пыли подзеркальнике стоял стакан с розоватой водой. В нем плавал человеческий глаз, весь в обрывках красновато-серых, вымоченных мышц. Сзади у него свисал белый обрывок зрительного нерва. Лишенный привычного обрамления век, человеческий глаз, страшный в своей неотвязности, глядел из стакана в никуда незрячим черным зрачком.
Старик взял с подзеркальника половинку деревянной прищепки с воткнутыми в нее блестящими иголками, и провел по ним пальцем, прислушиваясь к их тоненькому металлическому треньканью. Этой прищепкой, как расческой, он начал расчесывать перед зеркалом бороду. Прислушиваясь к бренчанию иголок, он с упоением качал головой и проговаривал японскую считалку:
Голос его звучал так же мелодично, как скрип не смазанных ворот. Что-то припоминая, старик замер, обронив на пол свою «расческу». Сведя кончики пальцев двух рук вместе, он радостно осклабился, обнажив мелкие кривые зубы. Выбежав в переднюю, он подхватил с пола портфель и вытащил из него белую кошку. Он сграбастал ее у подъезда Павла. Павел называл ее Angel. Старик схватил за шкирку испуганную, поджавшую лапки к животу кошку и отнес ее на заросшую паутиной кухню. Не дав кошке опомниться, он затолкал ее в скороварку и закрепил крышку.
Поставив скороварку на газовую плиту, он зажег газ и стал прислушиваться к жутким крикам кошки. Он начал изрыгать какие-то бессвязные нечленораздельные звуки, ‒ пел. Взгляд его стал совершенно безумным, расширенные угольно-черные зрачки неистово сверкали. Откинув полу халата, он с нетерпением сорвал с дряблого бедра грязную повязку, под ней обнажилась безобразная, кровоточащая сукровицей рана.
Он начал ее осторожно поглаживать и гладить, почесывать и пощипывать, а затем и щипать. Это доставляло ему жгучее удовольствие. Вскоре на бедре у него уже зияла свежая рваная рана, и кровь лилась ручьем по ноге, а он все отщипывал кусочки кровоточащей плоти. Его пальцы соскальзывали, скользкая окровавленная мякоть отрывалась с трудом. Он издавал какие-то животные звуки и уже оглаживал, слегка пощипывая, пульсирующую артерию, едва не теряя сознания от наслаждения и боли.
Кошка давно умолкла. Старик, в задранном до пояса халате, лежал в луже крови на полу, отвратительный в своей костлявой старческой наготе. Его обнаженный коричнево-черный половой орган сморщился до размеров бутылочной пробки. От его ноги, той, где зияла кровоточащая рана, исходил какой-то странный, едва различимый перламутровый отсвет. Присмотревшись, можно было разглядеть, что до средины бедра нога покрыта чешуей, а пальцы на ней с перепонками, как у утки.
Из его разинутого рта доносилось хриплое дыхание, вскоре оно сменилось прерывистым горловым бульканьем. Его нечеловеческие глаза остекленели, жутко вперившись в пространство, будто перед смертью, он увидел там нечто страшно его изумившее. Не похоже было, что перед смертью он испытывал какое-то наслаждение. Вначале, с пронзительным металлическим звоном взлетела крышка скороварки, погасив газ. Спустя некоторое время, как заключительный аккорд, раздался мощный взрыв газа, который разнес квартиру старика и три примыкающие к ней квартиры.
Никто из трех соседей старика, народных депутатов, живущих на одной с ним лестничной площадке, не пострадал. Все они в это время занимались важными государственными делами. Один из них, в офисе своего банка на столе проверял профессиональные навыки новой секретарши. Второй, в сауне делал минет своему охраннику. А третий, в поте лица трудился в Верховной раде. С проворством шулера он манипулировал карточками для голосования двух первых своих соседей по площадке. По взмаху руки «дирижера» их парламентской фракции, (предельно ясно, вверх или вниз, а то уже было много досадных ошибок…), он голосовал «за» либо «против» судьбоносных законов, которым суждено было вывести Украину на новый виток процветания.