Почему все это должно исчезнуть? Как расстаться с песнями, сказками, легендами? Нет села — ладно. Но как быть с историей? Прошлое народа — это не сельский дом. Тот закрыл на замок и гляди, как он рушится тебе под ноги. А уж если рухнет потолок истории, он рухнет нам на головы, и потомки нас не простят».
Арам Вардуни долго молчал, потом зажег сигарету и вдруг спросил:
— Орловы еще в селе?
— Да. Антонян говорит — там. Живут у учителя. Собираются восстанавливать дом Геворга Испиряна. Всем селом.
«Всем селом»… Это прозвучало невесело.
— Поедем послезавтра в Лернасар, — сказал Арам Вардуни. — Прошу тебя, сделай подробные хозяйственные подсчеты. Определи возможности покинутых сел. Прикинь хоть приблизительно… Я, по-видимому, поеду в Ереван с нашими предложениями. Возможно, придется созвать специальный пленум.
50
Завертелись мельничные жернова.
Орловы, старший и младший, Камсарян, Сона, Размик Саакян и даже Армен (он приехал накануне) от радости захлопали в ладоши. Они были на мельнице с раннего утра. Привели в порядок желоб, сменили вышедшие из строя лопасти, все почистили. И жернова пришли в движение. Молоть, само собой, было нечего, но грохота и скрежета хватало.
— Это дело надо обмыть, — Михаил Орлов улыбнулся. — А пшеница будет.
Не возражали — выпили.
— Вам не кажется все это немного смешным? — сказал Армен. — Мир движется вперед, а мы восстанавливаем мельницу.
— Мир? Да куда он, твой мир, движется? А, интеллектуал?
— Каждый год в свет выходят десятки романов о гибели человечества. А ты сделал всемирной проблемой забытое богом село… Я как раз сейчас читаю один французский роман. Автор очень просто и буднично описывает взрыв ядерной бомбы. Во всей Франции чудом уцелело несколько человек.
— Несколько человек… А что делают эти спасшиеся?
Армена привел в замешательство бесхитростный вопрос отца.
— Принимаются плугом обрабатывать землю, разводят скот…
— Вот видишь, мельница, оказывается, может еще пригодиться. А твоему французу я бы в законном порядке запретил писать книги. Пусть становится генералом. Не бойся, мир не погибнет. Но каждую пядь земли мы должны лелеять… Я бы посоветовал тебе прочесть другую книгу. Автор русский. Живет, кажется, в Сибири. Михаил и Геворг наверняка его знают. Он с невероятной болью пишет о гибели маленького островка. Да, незаметный островок, а на нем двести лет жили люди, любили, детей рожали, землю обрабатывали… Какой писатель!.. А чем наше село не такой остров? Островочек в океане мирозданья…
— Наше село, наше село! Разве не оно пустилось наутек от одного выстрела?
— Это село — наше, что бы там ни было. Мое и твое… А тогда резня была, ужас.
— Ну а теперь-то — ни резни, ни ужаса, ни единого выстрела, а село твое опустело. Что ты на это скажешь?..
Что мог сказать Саак Камсарян? Он не нашел ответа, просто увидел внутренним взором полководца Андраника на вокзале в Карсе — стоял он перед пустыми вагонами и плакал. Отчаянный храбрец, которого не брала пуля, от которого в ужасе бежали турки, плакал от безнадежности, и армянские ребятишки, прижавшись к стене, смотрели во все глаза на него, чтобы на всю жизнь запомнить эту суровую картину, но петь, смирив слезы: «Бесстрашный герой Андраник…»
Слабость сильного длилась едва мгновение — он тоже, оказалось, не из железа. И он родился, чтобы быть отцом, сеятелем и поэтом. Но никто не представлял его лютого одиночества, его свинцового молчания, его бессонных ночей… Нет, никто этого не видел, потому что народ своего полководца должен был знать сильным и несгибаемым. Однако настал момент, когда и он не выдержал: оглянулся и увидел, что из тысячной толпы осталось с ним всего-навсего два десятка человек. Как пронес эту боль сквозь всю свою жизнь Оган Симавонян? И как смог, спрашивается, жить после такого?
— Некоторые писатели не против, чтобы мир погиб — просто так, в порядке эксперимента. Потом можно будет писать поэмы о гибели мира. Да не рано ли они с этой мыслью смирились? Нет, мир не погибнет.
— Выпьем еще по стаканчику, — предложил Михаил Орлов. — Отец твой прав, Армен. Отец твой умный человек.
— А я, Михаил Егорыч, человек современный. Я не могу себя ощущать в семнадцатом веке.
— Современный, то есть принадлежащий времени. А какому? Этому месяцу? Этому году? Григор Нарекаци[85], живший за тысячу лет до нас, представляется тебе устаревшим и отсталым. Ты по сравнению с ним передовой, потому что летаешь на самолете и знаешь про атомную бомбу! Самолет не чудо, сынок. Чудо — ореховое дерево, пшатовый куст, абрикос, человек, который из мельчайшей клеточки превращается за девять месяцев в живое существо. Ты можешь с помощью новейших станков, с помощью вычислительных машин получить хоть один абрикос, хоть один орех? Пшат — вот чудо…
— Ты не прав, отец, ты ошибаешься.
— А куда ведет тебя твоя правда?.. Моя ошибка пытается сохранить землю… Слава богу, что не я один ошибаюсь…
А жернова все крутились.
— Пошли домой, — сказал Камсарян. — Я попросил Сону приготовить все к столу… А тебе, сынок, вот что скажу: ты живешь как пассажир, все время на колесах. Сойди на какой-нибудь станции, пусти корни, живи как дерево, разветвляйся…
— Я хочу посмотреть мир.
— Ветви твои его увидят. Но ветви живы лишь корнями. Не будет корней — ничего не увидишь, даже если весь свой век проколесишь.
— Ладно, отец, — засмеялся Армен, — стану деревом. Посоветуй каким: ореховым, абрикосовым?
— Только не фикусом, — вмешалась Сона. — Листва на нем роскошная, а плодов-то нет.
— Ладно, стану ореховым деревом. Цена моя — тридцать рублей. Трясите меня поосторожней.
— Зря шутишь, сынок. Кто-то из твоих дружков-поэтов написал: «Я откажусь от ценности страданий…»
Армен вспомнил кто:
— Способный поэт. Один из лучших.
— Не спорю, — вздохнул отец. — Но что за поэт без боли, без страданий? — И вспомнил народное: — «Дадена была боль горе — не выдержала гора, дадена была боль человеку — выдержал человек».
Армен снова попытался отшутиться:
— Я, например, от зубной боли свихнуться могу.
— Спор наш о серьезном, Армен.
И привел чью-то мысль: к боли равнодушны организмы примитивные — чем примитивнее, тем слабее реагируют на боль.
— А человек ведь самое сложное и чувствительное создание. Поэт же сложнее и чувствительнее других людей…
— Старое поколение победило, — сказал Михаил Орлов.
— Я был бы рад потерпеть поражение, — с грустью признался Камсарян.
…По дороге к дому Армен протянул отцу конверт:
— Какая-то женщина просила тебе передать. Зашла в редакцию, сказала, что из нашего села… — И улыбнулся не без лукавства: — Еще довольно хороша собой…
«Гаянэ!» — мгновенно осенило Камсаряна.
Ему захотелось тут же вскрыть конверт, но он взглянул на гостей и удержался — неудобно, уж лучше дома.
В конверте было двести рублей денег и письмо.
«Дорогой человек, — прочитал он. — Как хорошо, что я брала у тебя в долг. Есть повод написать. Знаю, что ты обо мне плохо думаешь. Но счастье уже одно то, что ты обо мне вообще думаешь, пусть даже плохо. Как бы ни думал, я заслужила — ведь удрала, как удирают из горящего дома. Побоялась сказать тебе о своем решении, потому что ты тут же бы его изменил — одним своим грустным взглядом. И не сказал бы ничего — просто бы посмотрел. Так ты смотришь на меня с фотокарточки, которая висит над моей кушеткой между карточками матери и Анушик…
Интересно, хоть раз еще я увижу тебя?
Соскучилась по нашему селу, по своему дому, который настоящим домом мне так и не стал. Соскучилась по Соне, пусть она скорее выходит замуж за кого хочет, ты ей не мешай… Знаю, что Оган помер. Бедный Оган. Знаю, что Врам с Мариам переселились в Цахкашен. Значит, остался ты почти совсем один, Как выносишь это? Ты выдержишь, ты сильный. Сердце у тебя огромное и ума палата. Ты — учитель. Но как всем-то учителями быть?