Сона высунулась из окна машины, оглянулась. Отец по-прежнему стоял на вершине скалы. Был он похож на дерево, окаменевшее дерево, которое является естественным продолжением горы. И еще был он похож на часовню, выстроенную из камня той же скалы. Ни одно землетрясение не смогло ее разрушить, разве что чуть-чуть колебало — вместе со скалой.
— Папа! — далеко долетел голос дочери, но отец не отозвался.
Не отозвалась и Немая гора.
И Соне на миг почудилось, что горы двинулись вслед за ней — Немая, Глухая, Печальная. Машина, вздымая пыль, мчалась к райцентру, а горы, казалось, не удаляются, а приближаются. Еще отчетливее проявились глубокие морщины вечности на них. А вдруг они встанут сейчас каменной стеной, преградят дорогу?
Ощущение, что горы бегут вслед за машиной, стало еще реальнее. Сона даже голоса их услышала:
— «Если бы ты в селе… кольцо забыла, вернулась бы, да?..»
«Если б туфли забыла…»
Грохот их голосов взрывался в голове Соны, и она зажала уши руками.
Когда машина уже спускалась в ущелье, Сона в последний раз различила силуэт отца, еще видневшийся на скале, подобно каменному крику Немой горы.
А может, отец — капитан тонущего судна: стоит в полный рост, когда корабль его идет ко дну? Или последний, самый последний житель земли?
— Что с тобой? — спросил Левон. — Уши болят? Хочешь, поедем помедленнее.
— Нет, гони быстрее! — почти крикнула Сона. — Быстрее!
Она перестала зажимать уши ладонями, опустила руки.
Стояла первозданная тишина. Может, чья-то незримая рука выключила все звуки мира?
Сона оглянулась.
Ни одна гора не двинулась вслед за ней.
— Что это за грохот? Неужели Немая в конце концов заговорила?.. — Кого Сона спрашивала: Левона, село, весь белый свет? — Я слышала грохот, Левон. А ты?..
— Геологи производят тут взрывы, — ответил Левон. — Кажется, золото ищут… Ты что, не знала?..
И Камсарян тоже услыхал грохот.
Он стоял еще на выступе скалы, провожая глазами машину, которая увозила Сону. Машина ехала медленно и походила на большую черепаху. Потом черепаха все уменьшалась и, наконец, исчезла в облаке пыли. Когда облако развеялось, ее уже не было…
Камсарян знал, кажется, каждый миллиметр дороги. В этом месте она низвергается, круто обрывается вниз, так что отсюда больше не видна.
Грохот повторился.
Саак Камсарян посмотрел вверх — его горы, посмотрел вниз — его ущелье, огляделся вокруг — его село… Зелено и пустынно.
И вдруг на мосту показались тени.
Да, он не ошибся — кузнецы… Откуда они взялись? Шли, как всегда, втроем: Санасар, Гегам, Согомон. Дед, его сын и внук. И всем им было по двадцать лет. Кузнецы шли, подняв вверх молоты, как флаги. А вслед за ними — пятьдесят семь погибших солдат. В пропыленных гимнастерках, усталые. Камсарян пригляделся — и они все двадцатилетние.
Солдаты шли за кузнецами, и у каждого в руках не знамя, а кусок черного туфа — из памятника! — с собственным именем.
Да, каждый нес свое имя.
Миновали мост, прошли мимо наскального хачкара.
Жалкая сельская улица казалась тусклой лентой безмолвия, и они давили тишину сапогами. Но шагов не было слышно. Куда они шли?..
Вместе с кузнецами было их шестьдесят человек. Шли они, не тревожа тишины — топкой, ирреальной…
Камсарян различил в их рядах Норайра Симоняна, который стал бы астрономом, если бы не… Вардана Мнояна, который мог с песней накосить за день два гектара травы… Геворга Испиряна, который, увы, не успел износить ни одной пары носков из той сотни, что связала мать… Отца своего, учителя Армена Камсаряна, — он тоже был в числе пятидесяти семи, хотя умер уже в селе…
Саак Камсарян всех до единого узнал. Лицо у каждого — знакомое, дорогое, и всем по двадцать лет. Даже отцу. Куда идут они?
Вот уже достигли склона Немой горы — скользят по воздуху, не касаясь колючего кустарника и камней. Немного погодя — и как это им удалось? — они уже были у одинокой орешины.
Остановились и все разом повернулись к селу.
Даже с такого расстояния Камсарян отчетливо увидел их лица с озабоченностью в глазах. Ему померещилось вдруг, что кузнецы и воины хотят покинуть Лернасар, потому что его предали жители… Сто двадцать глаз пронзало его, Саака Камсаряна. И во всех глазах был один вопрос, неумолимый и горький. Да, Камсарян правильно понял их взгляд — они уходят из села: кузнецы — забрав свои молоты, солдаты — унося свои имена.
— Куда вы? — крикнул Камсарян. — Стойте!
Его голос достиг их?.. Кузнецы и воины на мгновение застыли. Кузнецы опустили на землю молоты, воины поставили камень на камень, имя на имя, и памятник, целый и невредимый, в мгновение ока вырос опять на вершине Немой горы, возле одинокой орешины.
«Стойте!» — это было уже эхо: голос его, натолкнувшись на опаленный щит Немой горы, возвратился назад.
И Саак Камсарян сорвался с места, побежал. Он бежал задыхаясь к кузнецам и воинам, и ему чудилось, что одинокая орешина машет ветвями, зовет, а из ее зеленого костра вдруг вырвались языки пламени.
Камсарян, усталый, взмокший, остановился, прислонясь к наскальному хачкару.
Видение рассеялось. В Лернасаре царило знойное безмолвие.
НЕСКОЛЬКО СТРОК ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Может, легенда об одинокой орешине и о старом мудреце, вещавшем истины, родилась не в Лернасаре? Видно, это отголосок австралийской легенды, вычитанной Соной в той же книге, где писалось о появлении бабочек.
А может, Сона и не читала нигде ничего подобного — к австралийским же аборигенам легенда, покочевав по свету, явилась откуда-то издалека.
Но и по нынешний день в Лернасаре, на самой макушке голой горы, живет одинокое странное дерево, которое в летний зной напоминает зеленый костер. Кажется, что безжалостный огонь, слизав на пути цветы и травы, добрался до вершины горы и вдруг замер, изменив свою окраску.
Высота горы (Немой — как ее окрестила Сона Камсарян) тысяча восемьсот тридцать пять метров. Но на самом дне ущелья из-под земли выбиваются корни, омываемые речной водой. Говорят, это корни одинокой орешины. Давным-давно некий скептик из Лернасара решил проверить, в самом ли деле это корни орешины. Он дотошно и терпеливо ковырял гору и шаг за шагом поднимался вверх. И только на высоте в тысячу метров признал свое поражение: корень, начинавшийся в ущелье, тянулся и тянулся ввысь, пробивая камни и опаленную красноватую землю. А на склоне не было больше ни деревца, ни кустика.
Даже ныне еще кое-где различимы следы лопаты скептика-лернасарца. В одном же месте, на высоте приблизительно восьмисот метров, довольно-таки глубокая яма. Нагнись — и увидишь крепкий, живой, полный соков корень, который тянется вверх.
Пусть этот феномен объяснят биологи, а в одной средневековой рукописи очевидец свидетельствует, что люди села Саратаг (одно из забытых названий Лернасара) любили собираться под огромной орешиной, которая росла па вершине горы. И в радостные дни собирались, и в горестные — сообщает старинный пергамент. Очевидец скуп в повествовании, но все-таки поражается: в тяжелые дни люди пели веселые, полные надежды песни, а в радостные — в напевах звучала тревога. По словам летописца, совесть их, наверно, была в бдении — они опасались стать рабами радости или горя. И того и другого боялись одинаково.
О старом же мудреце, вещавшем с орешины истины, в древней рукописи нет ни слова. Правда, летописец припоминает, что под орешиной была могила, увенчанная гладким продолговатым камнем без надписи.
Орешина высится и по сей день, а о безымянном надгробье никто не слыхивал — даже седовласые старцы и те не видали его и не слыхали о нем от дедов.
Ныне живая легенда об одинокой орешине принадлежит только ей, Соне Камсарян. Вернее, легенду эту, как жемчужину в раковине, получила она от отца и от бесконечной цепи своих безымянных предков, которые много столетий жили в этих суровых и дорогих сердцу горах.