Пока я думал о нашей последней ночи, меня уже опускали. Среди людей, столпившихся у могилы, я в последний раз увидел ее. «Мне прийти?.. — спрашивала она взглядом. — Мне прийти?..» — звучал раньше ее голос в телефонной трубке. В этот последний момент я почувствовал, что достаточно кивнуть головой — и она придет. Но я ответил: «Оставайся». Она и на этот раз поняла меня. Потом ее снова заслонили, и я услышал стук падающих камней и земли. А потом больше ничего уже не слышал — мне оставался только густой аромат цветов, который застыл в пространстве между мной и землей. Я уснул, думая о ней. Постарался запомнить день и число, по сумел вести календарный счет всего лишь в течение нескольких дней.
Так прошли дни, месяцы, наверно, даже годы. И я вспомнил слова, которые не сказал ей и миру, и потому зазвучала под землей моя запоздалая исповедь. Я начал жить этими невысказанными словами и вдруг подумал о том, как недолго длилась наша любовь, всего несколько — я даже не вспомнил, чего — месяцев? дней?..
И однажды я снова увидел небо: кладбище наше снесли, и на его месте теперь был сад — трава, цветы. Я стал цветком. С ликованием огляделся, радуясь тому, что теперь-то найду ее и отдам ей слова, которые принадлежали только ей… Но ее не было — вокруг меня росли другие цветы, я их не знал. Потом я вдруг понял, что она теперь тоже либо цветок, либо травинка, либо горсточка семян бог весть на каком поле земли… Я был готов обойти весь земной шар, чтобы разыскать ее, но ведь я был всего-навсего цветком и тут же умер, едва попытался вылезти из земли. Умер в последний раз. И в миг, когда я снова стал землей, лишь в этот миг я понял, отчего цветы умирают рано. Все цветы, наверно, когда-то были людьми; выйдя из земли, они ищут кого-то и, не найдя, тут же умирают — умирают в последний раз. И понял я — ничто на свете нельзя найти во второй раз.
Рассказ этот — для девушки, которую я так и не нашел. Поэтому отдаю его вам, люди, — ведь вы всегда теряете в жизни самое дорогое. Не теряйте же, люди!
ДЛИННАЯ НОЧЬ И КОРОТКОЕ УТРО
Перевод А. Тер-Акопян
1
В первом классе мы выучили азбуку, — мы бы ее и потом выучили. Затем учительница арифметики велела нам вызубрить таблицу умножения, тогда как предстояли бесконечные расставания — с нашими близкими, с прожитыми нами годами… Нас учили древней и новой истории. Зачем?
Мы и в тот день могли бы не поздороваться. Могли бы взглянуть друг на друга или даже не взглянуть, могли бы разойтись, как разошлись несколько дней назад, как расходились уже многие годы… Но мы были в чужом городе, в чужой гостинице и поздоровались до того, как осознали это. Потом я поднялся по лестнице, а она ушла.
Когда-то я ее любил.
Потом потерял.
Мы были в том возрасте, когда влюбленные, живущие в одном городе, пишут друг другу письма, когда верят словам, сказанным шепотом в сумерках, и считают предательством забыть эти слова.
Она предала нашу любовь.
Вскоре я женился на другой. Я объясняю это горечью утраты, но, видимо, все было проще: в двадцать два — двадцать три года я не мог жить без поцелуев и без шепота о том, что меня любят… А она дважды была замужем, и я так и не понял, отчего она меня обманула. То, что она испытывала ко мне, очень походило на любовь, и я вправду ничего не понял.
Изредка я кое-что о ней слышал, несколько раз случайно встречал ее. А потом мы стали жить на одной улице, по соседству, и я ее видел каждый день. Все эти годы я хранил последние ее письма и свой дневник, который тогда пытался было сжечь, да огонь вдруг погас, и я почему-то передумал разжигать этот сентиментальный пожар.
Среди бумаг, в укромном месте, прятал я наши фотографии. Иногда доставал их и разглядывал. Странным, далеким и нереальным казалось мне то время, хотя грусти уже не было. Ничего уже не было.
И вдруг мы встретились.
Воспоминания мои промелькнули за те несколько секунд, что я поднимался на свой этаж. Я попросил у дежурной ключ, а дежурная сказала:
— Он дома.
Сурен, развалясь в кресле, читал.
— Пришел? — сказал он.
Как много лишнего говорит человечество! Я ничего не ответил и прошел в ванную. Стал бриться, брился долго, тщательно…
Да, мы писали друг другу. Когда дочке исполнится семнадцать, я дам ей прочесть эти выцветшие листочки. Она, наверное, будет их читать, как средневековый рыцарский роман… На последнем письме Лилит и сейчас видны следы слез: она писала химическим карандашом, а я плакал самыми натуральными слезами. Боже мой, неужели было такое время? Вот посмеется моя дочурка! (Электробритва делала свое дело с назойливым шумом, как истинный брадобрей, которому не дано молчать.)
Я не слышу голоса Сурена, а ему лень подойти к ванной, потому что для этого надо расстаться с креслом. Зачем Лилит приехала в этот город? Ну, конечно, она тоже участвует в совещании, на которое прибыли мы с Суреном. В этом древнем русском городе, где так много церквей с золотыми куполами, где воздух словно нарисован акварелью и березки шагают рядами, я был впервые и успел всего несколько минут побродить возле гостиницы…
Школу она окончила через два года после меня, и я очень удивился, когда она решила стать архитектором. Мы познакомились, когда мне было восемнадцать лет, ей — шестнадцать, а расстались, когда мне было двадцать два года, ей двадцать. Значит, четыре года длилась наша любовь… Я все-таки решил сбрить бороду: в ней уже стали появляться седые волоски (Сурен называл их «белогвардейцами»). Только сейчас я заметил, что седины стало гораздо больше. Нет, пожалуй, не буду сбривать. Знакомые начнут спрашивать: «Зачем сбрил?», как три года назад докучали вопросом: «Зачем бороду отпустил?» Пусть остается…
Тогда, особенно в первое время, при мне не осмеливались даже заикнуться о Лилит… Вода была холодной, приятной, и я вымылся до пояса, освежился. Подумал о человеческой грусти… Да нет, как же можно думать о грусти?
— Слушай, — доносится наконец голос Сурена, — ты там не умер?
— Нет, — говорю, — кажется, не умер.
Сурен старше меня на двенадцать лет, у него три сына — рано женился. Мы с ним лет пять работали в одной архитектурной мастерской. Я долго смотрю на себя в зеркало, расчесываю бороду. Будь на свете комиссионные магазины грусти, все бы посдавали туда свою грусть. Интересно, покупатели нашлись бы?
Смеюсь.
— Сурен!
— Ну?
— Знаешь, о чем я подумал? Подумал: если б открылись комиссионные магазины грусти и мы продали свою грусть… Я, например, задешево бы отдал.
Сурен серьезно смотрит на меня. Это одна из тех редких минут, когда он осознает разницу в нашем возрасте и сокрушается, что он без пяти минут дедушка. Потом добавляет: «Это еще ничего, но как подумаю, что стану мужем бабушки, как подумаю, что со мной на одной подушке спит бабушка, — делается не по себе». А сейчас он долго смотрит на меня и говорит:
— Выпьем по рюмке коньяку?
— Выпьем, — говорю я. — Боюсь только, что не по рюмке…
И мы распиваем всю бутылку.
2
…И никто не изучил нас понимать печаль ближнего, слушать молчание, страдать, не роняя собственного достоинства. Все это мы вынуждены были постигнуть сами.