Стояла темная ночь.
Машина неслась со скоростью сплетни.
— Потише гони, — снова сказал шоферу наш русский товарищ.
— Дорога неплохая, — буркнул шофер, — побыстрее доедем, будет время выспаться.
Мы сидим втроем на заднем сиденье. Сурен между мной и Лилит. И как это вышло? До сих пор в себя прийти не могу. Днем мы с Суреном вдруг встретили ее.
— Вы не знакомы? — спросил Сурен.
Я что-то промямлил: мол, в Ереване все друг друга в лицо знают. Она тоже что-то пробормотала.
— Ну, так познакомьтесь по-настоящему.
И она вынуждена была сказать:
— Лилит. Очень приятно.
И я вынужден был сказать:
— Ваан. Очень приятно.
В перерыве мы походили втроем, посетовали на то, что совещание скучное и утомительное, похвалили город, поговорили о том о сем: мол, в ресторане при гостинице кормят скверно, пива нет, и уже соскучились по дому. Я дважды украдкой взглянул на нее. Один раз поймал ее взгляд на себе.
А сейчас мы едем все в той же машине: наш русский друг непременно хочет нам показать редкой, по его словам, красоты деревянную церковь. Правда, она в ста километрах отсюда, но зато в ней три иконы работы Андрея Рублева!
— Поехали? — спросил Сурен.
— Поехали, — непроизвольно сказала Лилит.
— Поехали, — непроизвольно сказал и я.
Сурен не умолкал всю дорогу. Он вообще был известным говоруном. Помню, как-то один мой приятель, которому очень уж хотелось рассказать анекдот, спросил Сурена: «Почем минута твоего молчания?» — «Пять рублей», — ответил Сурен. Тот вынул двадцатипятирублевку. «Помолчи пять минут». — «Нет, столько не смогу. Самое большее — на десятку».
Вдруг слышу:
— Вадим, а ты знаешь, что я Ваана спас? Он операцию не хотел делать, а я заставил.
(Ну конечно, как он мог о таком умолчать…)
— Каким образом? — удивляется Вадим.
— Лилит, — оборачивается Сурен к ней, — ты тоже об этом не слышала? Нет?
Я чувствую, он рад тому, что Лилит не слышала и что шофер тоже не слышал, хотя шоферу, разумеется, наплевать и на мою операцию, и на все деревянные и каменные церкви — ему бы доехать поскорее, опрокинуть стаканчик да уснуть.
Мне хочется прямо сейчас выйти из машины и пройти оставшийся путь пешком. Но Сурен мой лучший друг, и спасения нет. Когда-то, наверно, этой дорогой шел и Андрей Рублев. Пешком или на санях, если дело было зимой. Смотрел на это же небо, слушал эту же тишину. Становлюсь сентиментальным. Просто хочется о чем-нибудь думать, только бы не слышать Сурена. А Рублев, может, ни разу не ходил этой дорогой и не писал тех икон, которые нам завтра покажут. Великое имя — мощный прожектор, и в его свете нам покажется замечательной и не очень хорошая картина, потому что мы озарим ее светом собственной души. Важно именно это.
А Сурен уже рассказывал о том, как он меня спас. Он подался вперед, склонился к Вадиму, и я вдруг почувствовал пальцы Лилит. Она взяла мою руку за спиной Сурена. Изумленно смотрю на нее — она плачет. Сурен рассказывает, а я смотрю на Лилит, я понимаю, что она все знает, что она просто вспомнила тот ужасный день. Хрупкие женские пальцы сильно, по-мужски, сжимают мою руку.
— Потом…
Потом Сурен говорит о чем-то другом. Он кладет руку на плечо Лилит, а мне хочется, чтобы на земле стало еще темнее. Я вижу глаза Лилит, которые толь-ко что были влажными, я смеюсь над своими мыслями, над тем, что мне казалось истиной, над долгими годами своей ненависти. Значит, ничто не пропадает. Значит, мы притворялись, что не видим и знать не ^наем друг друга… Лучше покурить. Хоть бы уж кончилась эта зыбкая дорога, ведущая нас в неизвестность. Нет во мне ни бури, ни сожаления, ни боли. Просто я был уверен, что пятнадцать лет назад с нашей последней встречей, с ее последним письмом, все кончилось. А выходит, все никогда не кончается. Правда и то, что мы любили друг друга, и то, что она предала меня, и то, что мне было очень больно. Но ведь правда и то, что не все кончилось в тот день, и, значит, все никогда не кончается. (Господи, она в самом деле плакала и так гладила мои пальцы, словно не предавала меня, словно не было этих пятнадцати лет, словно все эти годы мы ехали в этой машине и ночь была густой и таинственной.)
Все это длилось несколько мгновений, а потом опять оказалось, что она меня предала, что мы пятнадцать лет не здоровались, что я ее ненавидел. И слезы ее показались мне лицемерными. И то, что мы прожили эти годы вместе, — только вымысел. Потому что, увы, пленку времени назад не раскрутишь: что прожито, то прожито, что не прожито — не прожито. Сейчас Лилит что-то шепчет па ухо Сурену, и я чувствую, что мне стало свободнее сидеть. Возле них я чувствую себя одиноким и безразличным, и нет во мне никакого трепета.
— Приехали, — говорит Сурен, — просыпайся.
Я просыпаюсь, вернее — делаю вид, что просыпаюсь: пусть Сурен и Лилит думают, будто я спал. Мы выходим из машины и направляемся к гостинице.
— Вот тут посидите, — говорит Вадим, указывая на кресло в коридоре, — сейчас я все устрою.
Я плюхаюсь в кресло, закрываю глаза.
— А ночью что будешь делать? — слышу голос Сурена. Не отвечаю. И он продолжает, уже только для Лилит: — Хороший парень. Не смотри, что соня. Узнаешь его поближе, сама убедишься.
Закрыв глаза, я пытаюсь представить прежнюю Лилит. Не получается. Перед глазами всякая всячина, неизвестно что. Кресло черное, клеенчатое, холодное, пружины слабые, сижу, словно погруженный в ил, но все равно хорошо. Вспоминаю три могильные плиты, которые видел на нашем сельском кладбище. На одной я прочел: «Здесь покоится кузнец Оваким, сын кузнеца Аракела и отец кузнеца Геворга. Скончался в 1851 году». Потом разыскал я могилы кузнеца Аракела и кузнеца Геворга. Они находились по соседству… Почему я все это вспоминаю? Завидую тем людям, у которых были такие крепкие корни: сын кузнеца Аракела кузнец Оваким — отец кузнеца Геворга. И какая связь между теми могилами и этой длинной ночью? Не знаю. Клеенка холодная и скользкая. Вадима все не видать, а Лилит с Суреном в другом конце коридора, где темнее, чем тут, и где есть, видимо, еще одно кресло, такое же холодное, как это. А может быть, еще холодней. Ничего, согреют… Что мы такое? Что прочного в нашей жизни? Что напишут на наших могилах? Чья могила будет возле нашей? Я открываю глаза, потому что опасности нет. Я толком и не разглядел Лилит, а разглядеть хочется. Да, становлюсь сентиментальным, лучше уж закрыть глаза.
Наконец появился Вадим. Сперва он подходит к Лилит и Сурену, потом они втроем направляются к моему креслу.
— Уснул, — слышу голос Сурена.
— Дорога длинная, — говорит Вадим, — устали.
Я открываю глаза.
— Сон видел? — спрашивает Сурен.
Я смотрю только на Лилит, ее лицо сейчас освещено.
— Да, — говорю я.
Вадим сообщает, что кое-как удалось устроить номер для Лилит и две койки в трехместном номере для нас, а сам он поспит в кресле администратора.
— Хорошее кресло, — говорит Вадим (он отличный парень, это уж точно), — откидываешь спинку, и получается ложе Людовика Шестнадцатого.
3
…А еще вернее — самое главное мы должны постичь только ранами собственного сердца. Только вот от ран рубцы остаются.
Уже больше двух часов я лежу в темной комнате, а наш незнакомый сосед вовсю храпит. «Ты спи, я сейчас вернусь», — сказал мне Сурен, когда Вадим ушел. «Ладно», — ответил я, а он загадочно улыбнулся. «Не страшно одному?» — «Вадим сказал, у нас сосед есть». Этот сосед храпит сейчас монотонно и певуче, лица не видно, он повернулся к стене. Натягиваю одеяло на голову, смыкаю веки, спи, приказываю себе, спи, это самое что ни на есть прекрасное, и никто на свете не виноват, что не сложилась у тебя жизнь. И зачем я только приехал в этот город? За что я наказан этой ночью? Лежу, как в дурмане, потом встряхиваюсь, нащупываю на стуле сигареты. Спичка на миг освещает унылый гостиничный номер, в зеркале старомодного шкафа вижу свою кровать, свои ноги, торчащие из-под одеяла. Нет, простыня мне не кажется саваном, и я совсем не похож на труп. Может, именно поэтому. Огонек между моими пальцами сияет каким-то потусторонним блеском, и я вдруг вспоминаю, что обещал Араму, сыну, ружье… Один мой сосед — уж не знаю, откуда — привез удивительное ружье: оттягиваешь курок, раздается выстрел, а на конце ствола моментально вспыхивает огонек, вроде огонька сигареты. Но как достать такое ружье в городе, где только одно чудо — иконы Рублева, висящие на стенах деревянной церкви? Пружины кровати слабы настолько, словно они никогда и не были пружинами. И я зарываюсь в эти несуществующие пружины. Зарыться бы сейчас в траву, в свежескошенную траву… И чтоб сосед превратился в нашу речку. Сосед храпит, усталые пружины моей кровати скрипят, а в комнате темно… Хочу представить Сурена с Лилит, тут же гоню прочь эту картину, силюсь думать о другом. Нет, о другом думать я не в состоянии, не могу избавиться от этой реальной, грубой, осязаемой картины. Она, словно скульптура, валится на меня. Вижу, как Сурен целует губы Лилит. Сурен говорит: «Погасим свет», а Лилит спрашивает: «Погасим луну?» — потому что свет она давно погасила… Неправда… Потом я ощущаю только безмолвие. Потом мне кажется, что я заглядываю через замочную скважину в чужую спальню. Спать, только спать! Сосед храпит. Утром он проснется, наверно, раньше меня, и я его никогда не увижу и не узнаю, кто он. Не заметил, как погасла сигарета, а в коробке ни одной спички. Сигарета — плохой товарищ, потому что и горит, и догорает сама по себе. Сигарета — товарищ на пять-шесть минут. Но, с другой стороны, за эти пять-шесть минут она отдает человеку всю жизнь. Хочется встать, одеться, найти комнату Лилит (помер помню — двадцать первый), взломать дверь, ворваться. А зачем? И по какому праву? И кто я такой? Как то есть кто? Ведь не умирают же чувства навсегда! И, значит, какой-то своей частицей Лилит продолжает принадлежать мне, как моя рука, мое горе, как седина в моих волосах. Нет, мне бы надо быть не архитектором, а плакальщиком. Им ведь все равно, кого оплакивать, кого отпевать, они умеют горевать именно тогда, когда требуется, минута в минуту, и глаза их высыхают мгновенно.