Самолет летел над облаками. Неожиданно облака напомнили ему клубы дыма в винном погребке, только облака были внизу, а дым вчера поднимался вверх.
ДОМ МАТЕРИ
Перевод Г. Кубатьяна
У дверей я обычно не звоню: если мать спит, проснется, а бодрствует… ну, если бодрствует, разницы никакой — слышит она неважно. Ключ у меня есть, так что отпираю дверь сам. Мы с матерью не виделись месяца четыре, а то и пять. Москва, заграница, неотложные дела, пустяковые делишки. «Эх, время, времечко, где тебя взять?..» И так далее, и тому подобное. Переступаю наконец порог. На дворе день, а лампочка в коридоре сияет ослепительной белизной.
— Мама…
Ни звука в ответ. Шагов тоже не слышно.
Вхожу в комнату: постель тщательно прибрана, взбитые подушки одна на другой, пол блестит, радио включено. Мать всегда держит радио включенным: «Все-таки человеческий голос. Иной раз возишься по хозяйству, говоришь сама с собой — вроде как тебе кто отвечает».
На кухне ее тоже нет и на веранде нет. Рука привычно тянется к репродуктору. Выдергиваю штепсель из розетки. Ложусь на старый, обтянутый зеленым бархатом диван. Хорошо. А что матери нет, так это, по^ жалуй, даже лучше.
Не найдется ли у мамочки выпить? Нехотя поднимаюсь, заглядываю в холодильник. Початая бутылка коньяку и две бутылки пива. Конечно, сперва открываю пиво. Поперхнулся первым же глотком — прокисшее. Смотрю на дату — ну, еще бы, чуть не месячной «свежести». Мать знает, что я любитель пива; тому уже месяца четыре-пять, как я не наведывался в деревню. Отгоняю эту мысль. Хочу сполна насладиться великим жизненным благом, которое зовется одиночеством, и ни о чем не думать, тем более что деревню обволокла тишина, лишь изредка нарушаемая ребячьими голосами да глухим, однообразным жужжанием мошкары. Материнский дом стоит особняком посреди садов; машины сюда не заезжают, а у меня машины нет, да и не будет, Растягиваюсь на диване, пытаясь ни о чем не думать.
Цель моего приезда сугубо деловая: убедить мать перебраться в город, на худой конец жить с нами хотя бы зимой. Речь я заготовил прямо-таки неотразимую. «Слушай, ма, — скажу, — стыдно. Хороший ли, плохой ли, я у тебя единственный сын, крыша над головой, слава богу, есть, три комнаты. Невестку свою ты вроде бы любишь, не совестно разве одной тут маяться?»
Резко звонит телефон. Ах, да, в деревне ведь тоже есть это окаянство. Приятное забытье мигом улетучивается. Как я устал от этого трезвона! Телефон и не думает умолкать. Подхожу не спеша, вразвалочку — авось замолчит. Беру трубку. «Тетя Ануш? — голос женский. — Не разбудила? Если ты в город, так Арамаис тоже едет после обеда. — Женщина тараторила без умолку. — Я скажу — обождет. Так как, едешь?»
«Матери нет дома, — говорю я, — это Ваан». Женщина только ойкнула. Тут-ту-ту, разговор обрывается. Внезапно на меня нападает смех, потом я по-настоящему злюсь: «Милая моя мамочка, не надоело тебе еще в этих четырех стенах? Не надоело всякий раз кого-нибудь просить-умолять подбросить до города?» Мысль о матери не дает мне покоя, и чем дольше я не приезжаю в деревню, тем основательнее в некоей клеточке моего мозга укореняется боль. И тут до меня доходит, что я хочу избавиться от нее, от боли, окончательно и бесповоротно удостоверившись: мать в Ереване, в нашей квартире. Чтобы в суматошной этой жизни стало одной заботой меньше. Я уже приготовился к перепалке. «Ну, все, едем! Нет у меня времени, пойми, на думы о том, как жить врозь с единственным родным человеком… Едем, собирайся».
Сколько еще жить матери, сколько лет написано ей на роду? Приехал я однажды — ключа у меня тогда не было, — соседи говорят: мать, дескать, дома. Постучал в дверь — никакого ответа. Постучал сильнее, уже волнуясь. Собрались соседи. Все в один голос утверждали, будто только что видели, как она входила в дом. Я высадил со страху окно, насилу взобрался вовнутрь. Лицо покрылось испариной, а воображение у меня всегда было необузданным: беда, мать лежит на полу, как раз подле репродуктора. Мать спала. Спала, даже не сняв с головы свою столетней давности шаль.
— Ма!.. — В голосе поначалу опаска: а вдруг… — Ма! — Я разнервничался, схватил ее за руку, рука была теплая, пульс нормальный.
— Ой, никак, задремала? — вскинулась мать. — Вот беда-то! Ваан мой приехал, а я сплю.
С того самого дня я и обзавелся ключом. Москва, заграница, дела. «Эх, время, времечко, где тебя взять?..» — четыре месяца не видел мать.
А перекусить найдется? Молоко, жареная фасоль, любимое мое блюдо чечевица — и та есть. Все холодное, но я сильно проголодался. Лаваша нет, только городской хлеб, кто это ей покупал? Конечно, увезу. Асмик поедом ест: «Одну-одинешеньку в деревне бросил, соседи уже шушукаются… Совсем одну, беспомощную… Поживи так денек, попробуй, умом тронешься».
Фасоль вполне съедобна (хотя, пожалуй, суховата и попахивает холодильником). Разогреть? Времени в обрез. Выпиваю стопку коньяку. Коньяк разливается по жилам теплой истомой. Интересно, куда все же запропастилась моя мамаша? Видно, у племянницы: из всех моих родственников в деревне осталась одна только двоюродная сестра. Последний раз мы встречались то ли три, то ли четыре года назад. Звать ее, помнится, Вазгануш. Или Майрануш? Словом, как-то в этом роде. Детей у нее семеро. Это я помню точно, потому что шесть из них девочки.
Пронзительно и как-то тревожно звонит телефон. На сей раз беру трубку сразу же.
— Мамы нет дома, это Ваан.
— Ваан джан! С приездом, Аракел беспокоит.
— Аракел?
— Где уж тебе меня знать! Отца твоего товарищ. Я, твердолобый, уцелел да еще Арменак. Вот и все. Тот тоже в город перебрался. Не слыхал?
Откуда мне о нем слышать? Кто он — брат, сват?
— Здорово, дядя Аракел. Не скажешь случайно, где мать? Чуть не два часа дожидаюсь. — Непроизвольно скашиваю глаза на тикающие на стене мамины ходики. — Час с четвертью дома. Нет как нет.
— Скажу, Ваан джан. — Голос у Аракела хриплый: не иначе — заядлый курильщик или астматик. — Скажу. Либо у Седрака — они на днях свадьбу играют, внучку замуж выдают за хорошего парня, архитектор, из Ахалкалака родом. Либо на рынок пошла за орехами, пора уже суджух[86] готовить. Вчера еще говорила нашей Марьям, что придет и ей помочь, невестка эта моя, Марьям, в больнице медсестрой. Институт так и не кончила — шутка ли, четверо детей… А может, решила племянницу навестить. Вазгануш уже целый месяц болеет, люди уже всякое подозревают… Или к святому Саркису пошла, сегодня его день…
— Телефона там нет?
— У святого Саркиса?
— У Вазгануш.
— Положи трубку. Я сейчас разузнаю и перезвоню. Кроме виноградных лоз, из окна ничего не видно.
Поздняя осень. Листья пожухли, виноград собран — из него теперь делают вино, гонят водку. Внезапно меня осеняет: а вдруг в саду осталась хоть гроздь винограда. Самый вкусный виноград — последний. В детстве мы осенью ураганом налетали на сады, разведывали, где что осталось, выискивали укрытые от глаз гроздья, которые солнце успело уже превратить в изюм; виноград был — пальчики оближешь. Любопытно, осталось тут хоть что-нибудь? Выхожу из дому, углубляюсь в сад. Правду сказать, я не знаю наверняка границ материнского участка и запросто могу забрести на соседский. Ну да неважно, виноградники не делят межами. А если здесь собака? Вокруг миролюбивая тишина. Пускаюсь на поиски, пригибаю и поднимаю лозы. Поскальзываюсь на грязи, голова оказывается в просвете между желтыми, сухими листьями, и я широко раскрываю глаза. Вот оно! В укромном переплетении ветвей величественно покоится гроздь — янтарная, полная виноградин. Гроздь не отрывается, ножа я не захватил, отламывать не хочется — можно лозу повредить. Мать рассердится. Наконец изловчился — кисть на ладони и еще сильнее блестит под солнцем. Усаживаюсь прямо на землю, жадно поедая добычу. В винограде привкус детства, привкус давно минувших осеней. Или это мое воображение? Мать сама обрабатывает сад, разве что иной раз помогут ей вскопать или окучить.
86
Суджух — особого приготовления орех в сладком виноградном соусе, засушенный на солнце; называют еще и чучхелом.