— Выше некуда, — усмехается Ануш: мы живем на девятом этаже девятиэтажного дома.
— А небеса? — Я нажимаю кнопку, не заметив, что красный циклопов глаз уже горит: Ануш вызвала лифт, и он поднимается с невообразимым грохотом, наконец останавливается. — Сезам, отворись! — Двери открываются, мы входим в кабину, и я натужно острю: — Сказать бы, как космонавты: «Поехали!»
Ануш улыбается, а меня охватывает озноб; два кубических метра кабины разом заполняются этой девушкой — ее ароматом, ее взглядом, трепетом ее тела. Мне давно уже хочется поцеловать Ануш, я давно уже ее люблю; собственно говоря, что такое «давно» — еще год назад она была школьницей, и я, дипломированный архитектор, не считал возможным снизойти до какой-то там девчонки, хотя и ощущал на себе ее восхищенный (мне он, во всяком случае, казался восхищенным) взгляд. За год Ануш неожиданно превратилась в истинную барышню, и мы поменялись ролями: настал мой черед глядеть на нее восторженно и глуповато. Лифт сегодня спускается необыкновенно быстро.
— Не подняться ли нам разок? — нахожусь я.
— Поехали. — Недавнее мое словцо пришлось кстати, и Ануш нажимает кнопку.
Медленно, как бы жалуясь на судьбу, лифт снова принимается за сизифов свой труд, а я мечтаю о чуде — о том, чтобы отключилось электричество. В нашем доме. Или даже во всем городе, на всей земле. Не стало бы тока, и мы застряли бы между этажами. Говорят, что-то подобное приключилось однажды в Нью-Йорке: около двадцати четырех часов в городе не работал ни один механизм. Вот чудо-то: воцаряется кромешная тьма, Ануш пугается, я ее успокаиваю и, словно бы нечаянно, прикасаюсь к ней, говорю: «Прости», она отвечает: «Ничего. Только, Овик, мне страшно», я приближаюсь к ней совсем вплотную, мы обнимаемся, отовсюду доносятся чьи-то голоса — нет ли, мол, кого в лифте? — но я поцелуем зажимаю губы Ануш, и мы остаемся немы, немы и безмолвны.
— Мы опять на земле, маэстро! — Ануш вмиг развеивает мои грезы — уставилась на меня огромными сияющими глазами, а в них и девичье кокетство, и женская умудренность: впечатление такое, что она прочла все мои мысли. — Если желаете, маэстро, слетаем в небо еще разок, у меня в запасе десять минут.
— Не желаю, — с удивлением слышу я собственный голос. — К сожалению, у меня, очаровательная барышня, нет десяти минут, у меня вообще нет времени.
Выходим на свет божий. Вокруг никого. Под огненного цвета платьем трепещет другой огонь — тело Ануш. Мне даже чудится, что багрянец платья вовсе и не цвет, а только отражение огненной ее плоти. Она смотрит на меня как-то выжидающе, а я ни с того ни с сего вопрошаю:
— Знаешь, что сказал о тебе Саят-Нова[90]?
— Саят-Нова? — удивляется она. — Когда? — Потом смеется: — И что же, интересно, сказал обо мне Саят-Нова двести лет назад?
— И какое из них страшней? — подхватывает Ануш со смехом, потом любопытствует: — Куда путь держите, маэстро?
— В продовольственный магазин, — шмякаюсь я с седьмого неба прямехонько на наш двор. — Кофе надо купить. — И, простачок простачком, добавляю: — По воскресеньям я маменькин сынок.
— Мне скоро двадцать, а я так и не пробовала еще твоего кофе, — говорит Ануш, не отводя от меня громадных — ни дать ни взять прожектора — глаз. — Да, совсем из головы вон — с кем это ты был вчера на симфоническом концерте?
Ануш пропадает, словно улетучивается или испаряется в раскаленном ереванском воздухе, а я, глупый, никчемный, вступаю в преисподнюю продовольственного магазина. С кем я был?.. Ах, да, в антракте встретил Каринэ из конструкторского бюро, а вот Ануш-то, выходит, и не приметил. Дьявольщина… И тут мне хочется завопить от восторга: ревнует, значит? Ануш ревнует, коли приметила Каринэ…
— Вам что, молодой человек?
Ноги сами собой привели меня к прилавку бакалейного отдела. Какое-то мгновение бессмысленно взираю на продавщицу.
— Кофе, — говорю я, — килограмм кофе.
В комнате никого, видимо, ушли на кухню, а бобина все еще крутится — неужели не прошло сорока пяти минут? Быстренько перематываю пленку и, взяв магнитофон, отправляюсь в ванную.
— Кофе я принес, ма! — кричу из ванной. — Приму душ.
— Принимай, Овик-джан, принимай, — слышу в ответ. — Мы на кухне.
Открываю кран и включаю магнитофон. Запись удачная, без помех.
«— Ну, говори же! Говори, пока Овик не вернулся, что за кошка между вами пробежала.
— Помнишь, в тридцать четвертом году Врам в Баку ездил?
— Помню. Дальше что?
— В Баку он любовницу завел.
— Зачем ездил-то?
— Только-только поженились, двух лет не прошло. Съезжу, говорит, в порту поработаю, деньги, мол, там большие платят, одежи, мол, куплю, то да се. Чтоб ему пусто было с его одежей!
— A-а! И мне еще кашемировую шаль привез.
— Да уж, он всем тогда понавез всякой всячины. Теперь-то я понимаю: для отвода глаз. Поди знай, чего там своей Иветте надарил.
— Какой такой Иветте?
— Да говорю же — любовнице своей. Эх, влепить бы этой потаскушке оплеуху! Сорок лет как белка в колесе: детишки, внуки, дом да семья — на небе бог, на земле Врам… Одну только оплеуху, Иветточка.
— Полно-ка, возьми себя в руки, не девчонка ведь.
С минуты на минуту Овик вернется. Сорок лет спала — и вдруг проснулась?
— Да если только через сорок лет узнала?
— От кого узнала-то?
— Говорю же — в Артике. Сирануш рассказала да еще два письма показала, по-русски написаны, карточку — лицо дряблое, веснушчатое… Тоже мне, выискал, горе мое.
— Сирануш, говоришь, рассказала?
— Ну да, Сирануш, золовка моя, твоего зятя Врама родная сестра. Эта паскудница Иветта с твоим зятем на пароходе до Астрахани каталась…
— Ой, молоко убежало…»
И все, дальше только шорохи: должно быть, как ушли сестры на кухню, так и остались там. Ай да история, ай да дядя Врам!..
Выхожу из ванной, ставлю магнитофон на место, потом, будто и впрямь вымытый-распаренный, иду на кухню и с места в карьер пускаюсь в крестовый поход.
— Тетушка, — говорю, — а не махнуть ли нам в Баку, проведать тетю Иветту, шутка ли, двадцать восемь лет не видел ее. — Мне двадцать восемь лет. — Красивое имя: И-вет-та:
— Какая она тебе тетя! — взрывается тетушка На-зели.
— А кем же мне приходится дядина любовница?
— Да ты не был, что ли, в магазине-то? — оторопело спрашивает мать.
— Вот твой кофе, ма. — Я бодренько кладу на стол пакет; мать приближается, разворачивает его, перебирает кофейные зерна, нюхает их, а я как ни в чем не бывало подсаживаюсь к тетушке. — Зря ты собираешься разводиться. Дядя Врам гениальный мужик.
Тетушка не в состоянии применить слово «гениальный» к моему злосчастному, моему великолепному дяде Враму; оно, видно, и вправду никоим образом не соотносится с ним. Тетушка перебирает в уме другие определения, по ее разумению более подходящие прелюбодею дону Враму: блудливый, распутный, развратный, бесстыжий…
— Нынче такие, как он, на целину подаются, — говорит тетушка. — Вон нашей соседки Елинэ муж четыре года уже туда-сюда ездит. Люди говорят, и там тоже домом обзавелся, семьей, детишками.
— Слушай, тетушка, а чего ради золовка нашептьь вает тебе сорокалетней давности сплетни?
— Золовка моя тоже от своего благоверного натерпелась. Он у нее главный бухгалтер в больнице, спутался там с какой-то медсестрой. Совсем они очумели в своем Артике. Кобель этот по ночам домой не является: то, дескать, дежурю, то то, то другое. Какое, спрашивается, у бухгалтера в больнице дежурство?!
— А дальше?
— Дальше золовка зовет меня, просит, чтоб малость мозги ему вправила. Ну, я и говорю: чего мучить-ся-то, возвращайся в Ереван — и все тут… Сходили в баню, поглядели на эту самую медсестру. Никудышняя рябая бабенка. Стриженая, безмужняя…