Мы вышли из собора, один из нас, потомок ванского армянина, философски заметил:
— Такова наша судьба. Надо же было попасть именно на панихиду.
Дело не в этом. Кстати, в Париже, в другой церкви, мы участвовали в свадебной церемонии, однако запомнил я панихиду по мадам Готье в городке Шартр, горестные глаза родственников и как они с особенной теплотой жали нам руки (а ведь выше я утверждал, что невозможно разделить горе).
38
По возвращении из Парижа я навестил бабушку.
— Я видел могилу полководца Андраника.
— Где?
— Где же еще, в Париже.
— Не болтай чепухи, — перебила меня старуха.
— Но он похоронен в Париже, на кладбище Пер-Лашез!..
Бабушка странно смотрит на меня: слово Пер-Лашез ей непонятно, похоронен — понятно. Она некоторое время молчит, наверное, вспоминает Андраника, молодого, с лихо закрученными усами, на коне. А у меня перед глазами его могила, которую я знал прежде по фотографиям. На них, особенно одной, цветной, отпечатанной на превосходной бумаге, полководец сидел в седле, глядя вдаль (на Масис, сказал бы поэт Шираз). А скакун, чудилось, готов вознести всадника на небо.
Снова вспоминаю Пер-Лашез, строгие памятники из черного гранита и мрамора.
А бабушка:
— Да разве же Андраник похоронен не в Эчмиадзине?
— Где это в Эчмиадзине?
— Возле Хента[22]. Видел могилу Хента?
Видел, милая бабушка, во дворе церкви святой Гаянэ. Старое надгробие из простого туфа срыли и выкинули. Поставили новое, из синего базальта. На старом кривыми буквами было высечено: «Хент», теперь оно поросло мхом. И было что-то наивное и потрясающее в этой простой могиле. Новая мне не понравилась. И потом: кто позволил сменить могильную плиту, разве могила — квартира или одежда, которую можно менять?
Все это я, конечно, старушке не выкладываю.
— Видел, — говорю, — из черного туфа, во дворе церкви Гаянэ…
— Не то ты видел, — возражает бабушка, — над Хентом часовня стоит, над могилой Андраника тоже…
Я вспоминаю могилу Андраника — уже не по снимкам. Нас было десять человек, мы положили по красной гвоздике к ногам коня, постояли, помолчали, сфотографировались. С нами была русская женщина из нашей туристической группы, она наклонилась, приложилась к плите. Это была жена русского писателя, женщина с ясными и чистыми глазами. Она выучила песни «Проснись, лао», «Ов, сирун, сирун», «Андраник» и подпевала нам в автобусе.
— Уже лет двадцать я не была в Эчмиадзине, — говорит бабушка, — не помню даже, где могила брата. Спроси у католикоса Вазгена…
— О чем? — удивляюсь я.
— Где могила моего брата, священника. Он-то наверняка будет знать.
Я уже рассказывал: брат бабушки умер в тяжелые дни 1915 года, тогда Эчмиадзин наводняли сироты, кому 0ыло подумать о плите над могилой архимандрита, об эпитафии?
— Да откуда ему знать? Католикос всего десять лет как в Армении.
— Как же быть? Говоришь, и могилы Андраника тоже нет?
— Есть, есть.
— Ты же только что сказал… А я как сейчас помню, это была часовня из красного камня, рядом с Хентом…
Я был крайне подавлен жалким видом памятника полководцу: конь не только не собирался взлететь, наоборот, казалось, он с трудом побрел бы, если б вдруг ожил. И сам Андраник сидел в седле в неудобной позе и совсем не походил на себя. Возле памятника не было цветов, даже засохших. А несколько ранее мы осматривали могилу Эдит Пиаф — надгробный камень был завален живыми цветами, хотя стоял декабрь. На плите вместо имени певицы лишь краткое: «Мы всегда с тобою». Кто эти «мы»? Наверное, те, кто принес цветы и принесут еще… А на могиле полководца все указано подробно на армянском и французском языках, и даже то, что памятник установлен на общенациональные пожертвования…
— Бабушка, а ты знаешь, когда умер Андраник?
— Откуда мне знать? А когда?
— Сорок лет назад. В Америке.
Бабушка с явным недоверием смотрит на меня, мутный старческий взгляд пытается понять, не шучу ли я. А может, в ней просыпаются какие-то воспоминания, как знать? Может, она хочет спросить у Меня: «Да ведь ты только что говорил, что похоронен во Франции, а теперь — будто умер в Америке?..» Чтобы рассеять ее сомнения, мне нужно долго и подробно объяснять ей, как в 1929 году, после двухлетнего захоронения, прах полководца отправили на родину и как он застрял в Париже. Я-то объясню, но поверит ли она?
(Внезапно припоминаю и другое. Несколькими годами раньше в Монреале богатый канадец показывал нам свой город. Монреаль огромен и разбросан, его границы трудно установить. И вот на нескольких улицах канадец повторял одни и те же слова: «Здесь у меня особняк, может, заглянем?» Мы вежливо отказывались, и в конце концов эта фраза утомила меня. «Нельзя ли сразу сказать, сколько всего у вас домов в Монреале?» — «Двенадцать, если считать и три домика на реке Святого Лаврентия». — «А это хорошо — двенадцать домов в одном городе?» Канадец помолчал, а потом ответил: «Когда наступает ночь, человек может спать только в одном месте».
Почему мне вспомнился канадец?
Сон — разве не временная смерть?
Смерть — не вечный сон?
Значит, человек может умереть только в одном месте, и все надеются, что таким единственным местом будет родина. Но, может, это не имеет никакого значения и все равно, где ты похоронен на этой планете, день ото дня делающейся все меньше? Ведь то же самое подтверждает моя бабушка, много лет назад «видевшая» могилу Андраника в Эчмиадзине…)
Когда же настанет репатриация могил?
39
Все шло хорошо, только музыки не было: деревенские музыканты ушли в соседнее село на похороны.
— Хоть бы аккордеон раздобыть, что ли, — сказал кто-то из молодых. — Есть в клубе один, да поломан. А может, ничего…
Старики переглянулись.
— Был бы сейчас здесь Ованес, сыграл бы нам «Вор-скан ахпер», — сказал один из стариков.
Ованес — потомственный зурначи в деревне, он ушел в соседнее село, как я уже говорил, на похороны.
Опрокинули мы еще по нескольку стаканчиков, развеселились и чуточку взгрустнули. Сидели на слегка влажной траве на берегу реки.
А на той стороне довольно далеко виднелись развалины — стены, дворец, монастыри… На них смотрели в радости и в горе. Смотрели и молодые и старые. Старики потягивали вино и вдыхали табачный дым, молодые только пили и тихонько напевали.
Все эти люди родились здесь, а на другом берегу реки все это время грудились развалины. Люди росли, глядя на эти развалины, и умирали, глядя на них. Во время похорон несущие гроб становились лицом к руинам, обносили покойника семь раз по кругу, как это обычно делают, совершая последнее прощание перед его домом. Только после этого уносили гроб, посчитав, что все в порядке — покойник посмотрел в последний раз…
На том берегу среди развалин вдруг показались люди. До нас донеслись неясные голоса, музыка.
Мы выпили еще. Старики пригорюнились, погрузились в раздумье, сдались на милость печали, тоски. А молодым вино ударило в голову.
— Потанцуем, — предложил кто-то из них.
— Вот только музыки нет…
— Мы вам споем, — сказали девушки. — Ай-та рай-та, рай-та-та…
— Похороны, наверное, уже кончились, — сказал кто-то.
— Четыре часа восемнадцать минут, — взглянул на свои часы заведующий клубом.
На другом берегу реки, среди руин, народу прибывало.
22
Хент — персонаж одноименного романа Раффи, прототипом которого послужило реальное лицо.