Старики, не будь подвыпившими, безошибочно указали бы, какая стена когда разрушена и какой камень когда раскололся. Все ведь происходило на их глазах.
— Пляшите! — вдруг выкрикнул один из стариков. — Без музыки! Ноги не отвалятся, бездельники!..
— Кочари, — предложил кто-то из ребят.
Парни и девушки встали плечом к плечу, сошлись в два кольца — одно в другом, вот только музыки не было.
И вдруг старики запели — фальшиво, хрипло, яростно. Запели, и цепь заколыхалась, ноги мяли зеленую траву, под которой была мягкая и теплая земля. Молодые танцевали ладно, ноги согласно поднимались и опускались, и, даже танцуя, не отрывали они глаз от руин. Вскоре к хриплым выкрикам стариков присоединились и их голоса.
И вдруг…
Раздались звуки волынки…
Кто? Откуда? Несколько секунд юноши еще продолжали машинально танцевать, потом старики умолкли и молодые тоже. И увидели: волынка играет на той стороне, где развалины. Какой-то человек стоял среди камней, и в его руках волынка визжала пронзительно и победно.
— Армянин, — сказал один из стариков, — видать, армянин, кому же еще быть? Выпьем за его здоровье.
Старики выпили, устремив взоры на странного человека на том берегу, а кочари звучало громко и победно. Старики плохо видели, солнце слепило глаза, они щурились, хотя им хотелось раскрыть глаза пошире.
Трудно сказать, сколько минут длился танец. Может, не минуты даже, а часы. Трудно сказать. Внезапно музыка смолкла. Парни и девушки тоже застыли, сломились. Потом увидели: двое турецких пограничников на том берегу подошли к человеку, что-то ему сказали, один потянул его за руку, волынка упала на землю, а вокруг начали собираться люди.
Все — старики и молодежь — не сводили глаз с другого берега, а пограничники уже уводили волынщика.
— Это армянин был, — сказал старик. — Выпьем.
Выпили. Пригубили и девушки, не стесняясь стариков и своих возлюбленных. Вдали, на другой стороне, были те же руины да еще солдаты, которые уводили незнакомого им человека.
Ну и что?
Ничего.
Теперь я сижу на камне, и перед глазами на другой стороне ущелья развалины. Не знал я, что столь обычной будет моя встреча с городом Ани. С раннего детства Ани был для меня историей, видением, грезой и незахороненным родным существом. А сейчас все в высшей степени обыденно, справа от меня ульи, пчелы наполнили воздух жужжанием. Пасечник без маски обходит ульи, то и дело открывая и закрывая их. Я замечаю — ни разу не посмотрел он в сторону Ани.
Двое неотрывно смотрят в бинокль на развалины города Ани.
Они передают мне бинокль.
— Смотри, как на ладони.
Я прижимаю металл к глазам: вот и Кафедральный собор стоит, как ограбленная королева, вот церковь св. Григора, Гагикашен, вот городские стены…
— Дай и мне посмотреть…
У меня отнимают бинокль.
Ани сразу удаляется, но я уже убедился, что передо мной именно Ани, и я изучаю его спокойно, детально, квадрат за квадратом.
Руины грудятся среди зеленого-зеленого поля.
Они схожи с последними защитниками осажденной крепости — отступать им некуда, нет пути и вперед, ноги в землю вросли…
— Пастушью церковь разрушили, — говорит кто-то.
— В прошлом году разрушили, и следов не видать… Мне показывают примерно то место, где раньше стояла Пастушья церковь, — в бинокле это куча камней и больше ничего. Я вновь перевожу взгляд на Кафедральный собор… На выпуклую поверхность линзы садится пчела. Отгоняю ее. Она не улетает.
— Видишь то белое здание? Это гостиница для туристов.
Я смотрю. Перед зданием стоит длинный зеленый автобус. Видимо, туристов привез. Многие из них, вероятно, армяне. Кто же еще может быть? И на том берегу армяне, и на этом.
— А вон здание с зеленой крышей среди камней — это для пограничников.
Смотрю туда. На огороженной площадке играют в волейбол. Мне чудится, будто слышу голоса играющих. Камни ограды гладко обтесаны — откуда взяться в Ани другим камням? В бинокль видна волейбольная сетка, я передаю бинокль соседу, уж лучше смотреть невооруженным глазом — меньше увидишь. Нельзя слишком близко рассматривать раны родного человека.
Ани!..
Ты обернулся красивой двадцатиэтажной гостиницей на улице Саят-Новы, тебе посвящены поэмы, твоим именем названы папиросы, ресторан, твоим именем нарекают армянских девушек.
Ани!..
Я гляжу на твое умирающее тело, уже восемьсот лет простертое перед глазами нашего народа, а пчелы беспрепятственно пролетают через границу. Может, пчела, недавно опустившаяся на стекло бинокля, сидела до того на барельефе Кафедрального собора…
— Гляди, прямо среди развалин построили дом и живут там. Четыре-пять зданий, наверное, для туристов.
Вижу.
Несколько приземистых домов, перед ними разбиты грядки, где, наверное, посеяли лук или капусту. Забор из гладкотесаных камней. Не хочу я смотреть.
— Давно вы здесь? — спрашиваю пасечника.
— С мая. Здешний мед на редкость хорош. Вон какие цветы…
Пасечник нарушает государственную границу, его пчелы вбирают в себя и нектар цветов Ани… Нет, не хочу я быть пчелой. Ничего не хочу. Внезапно мне чудится звук волынки, игравшей кочари…
Говори же, Ани…
Одна из башен городской стены стоит, вытянувшись в струнку: на ней когда-то стояли в дозоре армянские воины. Сейчас оттуда смотрят на нас турецкие аскеры.
— Пошли, — говорит кто-то из наших.
Я снова вбираю глазами город, стены, Кафедральный собор, церковь св. Григора, все эти пока еще живые камни… Пришли мы сюда с восьмисотлетним опозданием…
Эй, кто там, на том берегу?! Кто там есть в этом мире?!
Играйте, прошу вас. Пусть развалины танцуют кочари или другой танец. Все равно. Не станут плясать? Как же это: воевать могут, а танцевать — нет?..
Чуть поодаль находится деревня Харков (от слова «харквел», то есть «обжигать»), солнце беспощадное, злое. По-моему, кочари плясали люди именно из этого селения. Вдруг я подумал: как они могут жить — просыпаются, а в раме окна Ани, засыпают, а луна выглядывает из-за развалин Ани…
— Пошли.
Прощай, Ани…
Пчелы с жужжанием перелетают через границу, чтобы собирать на том берегу цветочный нектар, а пасечник не смотрит ни на нас, ни на Ани.
— Страшно проголодался, — говорю я приятелю. — Когда будем в Ереване?
— В пять или шесть.
Вдали все еще виден Ани…
40
Дерево заметили по весне. Случайно. Купол деревенской церкви был разрушен двадцать два, тридцать два, не то сорок два года назад. Впрочем, обвалился он не весь, а лишь наполовину, даже до сего дня многие любители, вскарабкавшись наверх, пишут на камнях свои бессмертные имена. Обвалившаяся часть купола в летние месяцы покрыта зеленой травкой и цветами, которые пробиваются на свет, прорываясь между камнями.
И вот однажды…
В этой траве люди увидели дерево, настоящее абрикосовое дерево, оно, как сказали бы поэты, возвышалось на куполе, словно юная полунагая девушка, и бесстыдный ветер рвал ее подол.
Вот это да!
Мужчины удивлялись, проходя мимо церкви, а старухи крестились перед закапанным воском ликом Христа. Бабка Маран, которая была в годы войны единственной в деревне гадалкой, извлекла из сундука засаленные, почерневшие карты, разложила их на обеденном столе, прикинула что-то, что-то забормотала и изрекла: «К добру». А учитель истории в тот же день повел учеников к дереву. «Только в Армении, — сказал он, — может произойти подобное чудо. Армянский камень, армянская косточка, армянский абрикос…» Вечером было общее колхозное собрание, и кто-то остроумно заметил: «Чье же теперь будет это дерево — колхозное или приусадебное?» Председатель рассмеялся, остальные тоже, и об этом больше не говорили…