Ключи от Армении — армянский язык…
Из слов Варпета я бы отлил колокол, чтобы он звенел каждый день для сотен тысяч юношей и девушек, и ныне живущих на чужбине.
42
Маре…
О бабушке я уже писал. Маре для меня тоже как мать или бабушка, хотя она мать моего друга. У нее руки шершавые, как ноздреватый камень, и для меня нет в мире ничего нежнее, чем ноздреватый камень. У Маре голубые глаза, рядом с ней лучше помолчать, потому что все слова, которые могут соединиться в предложения, устали. Маре тоже устала. Маре оставила далеко свой Сасун, теперь живет в деревне, в Талйнском районе, и за всю жизнь раза два приезжала в Ереван автобусом.
Если ты сел на мокрую траву, а кто-то подложил под тебя подушку, знай — это Маре…
Если захочется напиться и кто-то протянет стакан холодной воды, знай — это Маре…
Если случится остаться у них ночевать и ты почувствуешь сквозь сон, что кто-то укрывает тебя, знай — это Маре. (Помню, однажды она сказала: «Все в мире проходит, лао[24]. Грустно — придет радость, дела плохи — наладятся. Вот только не простуживайся, лао».)
Если она стоит рядом, непременно обнимет одной рукой, особенно когда ты у них дома впервые. Если доведется тебе еще раз зайти к ним и ты приведешь с собой друга, Маре обнимет и его. Ее доброты хватит, чтобы примирить две враждующие армии, если только доброту можно поделить на части.
Маре!..
Побывал я как-то у нее с моим московским другом. Маре не знала русского языка, но беседовала главным образом с ним, с Вадимом. Я смотрел, еле сдерживая смех. Но они и в самом деле разговаривали. У Маре два сына, пять дочерей. И все синеглазые. Я посмотрел на Вадима (глаза у него, конечно, тоже не черные) и решил немного подтрунить над ней:
— Матушка, отчего у вас в роду все синеглазые? И ты, и сыновья, и внуки?
— Чего же ты, сынок, удивляешься?
— А как же? Сасунцы, а глаза у вас синие. Может, у Давида Сасунского они тоже были синими?
Маре задумалась, потом спокойно сказала:
— Может быть, лао, отчего же нет… Три синевы на свете…
— Три?
— Да, лао: море, небо и… Русь.
Я перевел Вадиму слова Маре, он удивился, посмотрел на нее круглыми глазами, потом нагнулся, поцеловал руку, похожую на ноздреватый камень.
— Что он делает, лао? — обратилась она ко мне. — Что делаешь, лао? — повернулась она к Вадиму, потом обняла его рыжую голову, как обнимала всех нас.
— Вадим русский, — сказал я. — Мой друг Вадим русский, живет в Москве. И Мушега знает.
— Мушега? — Маре поцеловала синие глаза Вадима. — Умереть мне за Мушега.
Маре…
Не мать мне и не бабушка. Мать Мушега.
Потом она вышла быстрыми, мелкими шагами.
— Парное молоко полезно, лао, вот надою — принесу…
Маре не читает написанных нами книг, не слышит наших жарких споров, она оставила свое детство в высоких Сасунских горах и побывала в Ереване всего три раза — когда Мушег поступал в университет, когда он болел и когда собрался лететь в Москву.
И, может, с Сасунских гор вынесла Маре это изумительное деление синего цвета? Может быть. Ведь с каких еще пор окрасились для нашего народа в синий три добра в мире — море, небо и Русь…
43
На солдатах были легкие поношенные шинели, а если что и грело их, так это пятиконечные звезды на коммунарках.
Дорога предстояла длинная, но медлить нельзя было: вдали умирала Армения — родина тех, кто шел в передних рядах. Не потому ли идущие впереди так спешили? Спешили, несмотря на мороз, метель и тонкие, потертые шинели.
Одиннадцатая Красная Армия вступала в Армению.
Какой это был день? Один из шагавших впереди вдруг вскинул вверх руку с большой картонной буквой.
— Что это за буква? — громко спросил он.
Те, кто услышал, подняли отяжелевшие от усталости головы. Буква была большая, окрашенная в темно-красный цвет. Ответа не последовало.
— Какая это буква? — снова выкрикнул солдат, подняв картон повыше.
Бойцы, на этот раз и в задних рядах, потянулись вверх. Картон был ясно виден в замерзших пальцах солдата. Но ведь большинство видели школу разве что во сне, и потому откликнулись всего несколько человек:
— Это буква а, айб.
— Кто грамотный, пусть выйдет вперед, — послышался голос.
Из рядов отделилось несколько человек.
Привал.
Шестеро собрались в кружок, а когда начался марш, они стали в первом ряду, хотя трое из них были низкорослые…
И армия двинулась вперед: вдали умирала Армения.
— Какая это буква? — кричал кто-то в первом ряду, подняв над головой картон.
— Б, бен, — слышался ответ опять из первого ряда, отвечали уже несколько человек.
— Какая буква? — снова спрашивал голос.
Теперь отвечали из разных рядов, подсказывая, переспрашивая друг у друга.
— Бен… бен… бен…
Дорога стала короче.
Буран? Ну какой это буран, так, легкий ветерок, он скоро перестанет, а шинели теплые, русские.
— Какая буква?
— Ша… ша… ша…
— Какая?
— Ра… ра… ра…
Так они и вступили в Армению: с винтовкой в руках, заучивая месроповский алфавит, и на тридцати тысячах километров камня, только перемешанного с землей, утвердили право своего народа на продолжение.
Быль это или легенда?
Кто тот безымянный солдат, что придумал в пургу и метель чудо с картонной азбукой? Не знаю. Я верю в легенды, завидую людям, которые могут придумывать легенды, а историю эту я услышал от одного из бойцов Одиннадцатой армии, выучившего азбуку на этом трудном переходе.
44
Вспоминаю монастырь Амараса. По преданию, Месроп Маштоц именно здесь открыл одну из первых армянских школ, наверное первую в Арцахе.
Монастырь обнесен оградой. Ограда цела, а деревянная дверь заперта, висит огромный замок. Внутри дровяной склад. (Первая школа — и вдруг дровяной склад, горестно думаю я. Ничего не поделаешь, такова жизнь…) К нам подходит мужчина лет пятидесяти. «Мосес придет, откроет», — говорит он. Что за Мосес? И кто знает, где он… Мужчина прикладывает руку к уху, пронзительно и певуче кричит: «Мосес, э-эй, Мосес!» Никакого ответа. Он снова кричит: «Мо-сес, Мо-сес!» Я вдруг теряю ощущение времени, и мне кажется, что он зовет Мовсеса Хоренаци, который где-то там вдали, в травостое, заблудился на перекрестках армянской истории.
Потом я возвращаюсь в весну 1970 года и вижу, что монастырь Амараса окружен со всех сторон обезглавленными тутами. Впрочем, это не то слово. Просто обрубили ветви, обкорнали деревья, и на старых стволах выросли зеленые веточки. Будь я поэтом, я бы сказал, что эти туты совсем как путь, пройденный нашим народом. Нам часто обрубали ветви, но на старом стволе неизменно появлялись зеленые побеги.
А Мосеса все не было.
— Мосес, э-эй, Мосес, тут из района приехали, давай ключи от монастыря! — в последний раз нараспев кричит мужчина, потом, повернувшись к нам, заявляет: — Хотя вообще-то я и сам могу открыть…
Мы смеемся.
Он вынимает из кармана большие ключи и ступает за ограду.
Чуть погодя к нам присоединяется Мосес, веселый краснощекий сторож монастыря (а может, дровяного склада?).
Монастырь называется именем святого Григория, или Григориса. Сторож показывает могильную плиту, на которой можно разобрать: «Могильный камень святому Григорию, поставлен спарапетом Микаэлом Тер-Исраэлом Шушеци — в память о почивших родных. 1885 год, ноябрь».