Застыли навеки окаменевшие девушки…
Тоненькая, с нитку, струя промыла себе бассейн, треугольный, как солдатское письмо, которое так и не пришло. На стенах каменного бассейна есть имена и фамилии трех парней, но без адреса. Обратных адресов не стало. Вода в бассейне всегда обильна и холодна.
А девушки не состарились, как и их женихи, что остались на полях сражений. Еще и теперь, через двадцать пять лет, стоят они у родника — скорбные, юные, недоступные. Всякий раз, когда бываю там, останавливаюсь у треугольного бассейна, кланяюсь девушкам. Они не отвечают. Не поднимают головы. А я горжусь ими. Благодарю их от имени всех армянских парней, оставшихся на безвестных дорогах мира, и тех, которые могут еще остаться, как знать? И пью воду из «треугольника», похожего на солдатское письмо.
Все, что вы здесь прочли, — правда. Есть и окаменевшие девушки у родника, и ребята, оставшиеся лежать на дорогах войны, и село — одно из многих армянских сел. У людей здесь грубые, мозолистые руки, они по-прежнему бреются только по праздникам. Они часто забывают даже взглянуть на Арарат, в жизни прочли всего несколько книг, а вот задумали же построить такой памятник своим погибшим сыновьям!
3
На столе стоят бутылки с вином, раскрыта книга с изображением отрубленных голов, надетых на колья.
— Выпьем? — предложил Рубен, который пришел позже всех.
— Пусть сначала Алла доскажет анекдот, — сказал я. Алла поставила стакан на стол.
— На чем же это я остановилась?
— Какой-то прохожий говорит: «Зачем бьешь?» — напомнил я.
— Да, значит, прохожий спрашивает: «За что ты дубасишь этого человека?» Тот отвечает: «Какое твое дело?» Прохожий опять спрашивает: «Ну, объясни хотя бы причину». А тот: «Если бы я знал причину, я бы убил его».
Мы смеемся.
— Просто так колотит, для собственного удовольствия, — объясняет Алла.
— Понятно, — произносит Рубен. — Выпьем.
Левон наигрывает на рояле старинную мелодию. Алла клубочком свернулась в кресле и гибкими движениями изображает кошку.
— Ты и без того кошечка, — говорит Рубен. — Потанцуем?
Мы выпили, потом стали листать книгу. Снова трупы и турецкие палачи, лица некоторых знакомы тем, кто называет себя армянином. Почему-то в эту минуту я замечаю, что платье у Аллы коротковато. Рубен поворачивается ко мне.
— Кто это на фотографии? — Он плохо читает по-армянски.
Я смотрю. Священник в черном стоит во весь рост среди песков пустыни. Подпись под фотографией: «Необычная панихида. 1915 год, пустыня Тер-Зор[2], из фотографий, сделанных немецким офицером». Я вижу в песках какие-то кости, объясняю Рубену, чьи они, а он в это время что-то говорит Левону, и тот смеется.
— Ты что, не слышишь? — Я с трудом удерживаюсь от резких слов.
Рубен оборачивается.
— Вот ты послушай. Несколько дней назад зашел я в институт… — Он называет фамилию важного ответственного работника — Мы ему показали наш электронный ускоритель. Ханян все объясняет и объясняет, а на лице нашего слушателя ничего не отражается. Словом, вдруг видим — Ханян забегал вокруг ускорителя. «Допустим, я атом», — говорит он, останавливаясь и с трудом переводя дыхание. «Понял, — улыбается наконец ответственное лицо и говорит — Сколько у вас женатых ребят?» Ханян не отвечает на вопрос и не без желчи говорит, что ускоритель этот в нашей стране единственный.
Мы хохочем. А монах на фотографии продолжает служить панихиду. Это Комитас. Или мне так кажется.
4
Кафе на пятнадцатом этаже гостиницы «Москва». Мы с Рубеном пьем. С нами за столом московский армянин, живет он здесь уже тридцать три года. Подошел к нам, заслышав армянскую речь.
— Когда возвращаетесь в Ереван? Я не был там тридцать три года.
— Значит, вообще не бывали, — с ехидцей заметил я. — Будем там двадцать четвертого апреля, через три дня.
— Вы в командировке? — полюбопытствовал он.
— А что за день двадцать четвертого апреля[3], а? — спросил его Рубен.
Наш новый знакомый произвел в уме какие-то вычисления и сказал:
— Воскресенье.
Рубен взглянул на него с упреком:
— А еще?
— Ну, весенний день, у меня сын женился в прошлом году в этот день. Хороший у меня сын.
— Пусть он будет счастлив, — залпом выпил Рубен.
— Спасибо, — сказал мужчина. — Хочу вас кое о чем попросить.
Мы кивнули.
— Спойте по-армянски, давно не приходилось слышать.
— Что, приемника нет? — спросил Рубен. — Могу указать волну Еревана.
— Ну, вы же знаете… — Мужчина, видно, понял не высказанные нами слова. — Спойте, а?
Рубен затянул:
Я присоединился. Пели мы фальшиво, пели прекрасно. Из-за соседнего стола белокурая женщина с мягкой улыбкой взглянула на нас. Мы кончили.
— Простите, — Рубен повернулся к женщине, — может, здесь нельзя?
— Что вы, — она вновь улыбнулась, — очень хорошая мелодия, такая грустная.
— Поповская песня, да? — сказал наш знакомый, видимо, хотел сказать — церковная. — В детстве, помню, мать водила меня в церковь, в Конде мы жили, там еще есть церковь?
— Есть, — сказал Рубен.
5
…Веселье оборвалось. Звонок из милиции. Кого-то убили. Нас было четверо: Рубен, Хорен, Вреж и я. Хорен с Врежем, школьные друзья Рубена, работают помощниками прокурора. Сегодня воскресенье, а Хорен дежурный прокурор по городу. Рубен их встретил на улице и привел к нам. Мы успели только выпить по стаканчику и даже еще не начали спорить.
Мы отправились. Улица Барекамутян[4], дом номер… Сосед убил соседку. На улице Барекамутян. С горькой усмешкой произношу в уме эту фразу. Что поделаешь, такая у меня специальность.
Квартира находится в подвальном этаже. Уже собираются родственники и друзья. Из соседней комнаты доносится какой-то звук. Входим в кухню. На полу лужа крови. На столе корыто, вода в нем еще горячая, идет пар. Я не могу долго смотреть. Возле корыта лежат выстиранные чулки.
— Надо взять пробу крови, — говорит Хорен.
Это относится к Врежу. Хорен просит бумагу, сворачивает ее в кулек и, взяв ложкой кровь, наливает в него. Мы с Рубеном выходим в коридор. Появляется Вреж, берет у меня авторучку и начинает записывать первые показания. Говорит молодая женщина, невестка убитой: «Когда я вошла в кухню, она лежала на полу, говорит: не знаю, ударили или толкнули, — женщина плачет, — я ее невестка, в разводе с ее сыном, но живем вместе, она мне как мать».
Из соседней комнаты, откуда доносится плач, выходит сын старухи, у которого сейчас другая жена и живут они в другом месте. Лицо заросшее, словно еще неделю назад он знал, что убьют его мать, и потому не стал бриться. Ни на кого не глядя, с сигаретой во рту выходит в коридор.
Дверь в комнату убийцы заперта. Хорен долго подбирает ключи, он и у меня просит, но ни один не подходит. Наконец дверь взламывают. В ту же минуту я замечаю, что над дверью прибита подкова: в этом доме собирались жить счастливо. В комнате несколько ветхих кроватей, на одной раскрытая книга. На обложке написано: «Родная речь, четвертый класс». Читаю на раскрытой странице: «Девочка и пчела». Наверное, дочка убийцы учится в четвертом классе. На стене, очень высоко, прибит портрет Андраника[5], рядом богоматерь и Комитас. Голову Комитаса, как у святых, украшает нимб, сделанный на фотографии желтым карандашом. Роются в шкафах, ящиках, извлекают какие-то бумаги, рецепты, паспорт. В углу валяются две трости.
2
Тер-Зор — пустыня в Сирии, куда в апреле 1915 года пан-тюркистские реакционеры согнали сотни тысяч армян и предали смерти.
3
24 апреля 1915 года Османская империя начала геноцид, жертвами которого в течение 1915–1920 годов стали около двух миллионов армян.