Здесь бы мне и окончить эту историю. Остается только добавить, что, спасаясь в 1915 году от османского ятагана, отец Сасуника вместе с четырьмя дочерьми переплыл Ахурян и обосновался в Шираке. Невообразимо обрадовался он последнему ребенку — сыну…
Вот какая это удивительная книга. В шестидесятых годах скончались отец и мать. Теперь на кладбище в родной деревне они навеки с сыном.
Что еще?
Ежегодно 26 февраля по завещанию Сиракана в доме его празднуют день рождения Сасуника. Собирается все семейство: сестры и зятья Сасуника, их дети, уже женатые, внуки. Приходят школьные и университетские друзья и даже робкая любовь его студенческих лет, у которой теперь уже внуки. Говорят о Сасунике, снова и снова, кто знает, в какой раз, листают страницы этой удивительной книги, пьют за него — Сасунику сейчас было бы пятьдесят.
…Я закрываю книгу, задумываюсь. О сыне. И особенно об отце. Если бы все слова обрели свой первоначальный смысл, я бы назвал любовь отца мученичеством. Так любить сына при жизни, а особенно после смерти его — это страдание; впрочем, слова старые, оставим их лучше в покое…
Мечтать о сыне, вырастить из него человека, а потом двадцать дней везти гроб, двадцать дней смотреть на его восковое лицо — такое может только настоящий мужчина. Так тяжко пережить утрату и через два года вернуться за прахом, чтобы увезти его на родину, — это на грани невозможного. Долгие годы собирать реликвии — простые, бесхитростные бумаги, снимки, отдельные веши, письма, показывать все это людям, вплоть до самого Аветика Исаакяна, которого отец просил хоть что-нибудь написать о его сыне. И, умирая, с последним вздохом завещать потомкам хранить память о сыне!.. Не завещать, а повелеть, как вынести приговор, не подлежащий обжалованию.
Снимите шапки перед Отцом.
54
Белокурая девушка за соседним столиком повернулась ко мне.
— Простите, — сказала она, — этот господин интересуется, кто вы по национальности.
Официант, уже обслужив их, подошел к нам. Рядом с девушкой сидели двое мужчин — пожилой и лет двадцати.
— Это отец с сыном, — продолжала девушка и, не дожидаясь моего ответа, добавила: — Отец считает, что вы грузин.
— Нет, — покачал я головой, — армянин.
Девушка перевела. Старик положил вилку, посмотрел на меня. Я не прикоснулся к своей вилке, мы посмотрели друг на друга. Старик что-то сказал девушке.
— Он очень рад, — перевела она, — завтра они возвращаются на родину, в Стамбул, он говорит, что там много армян и что если у вас есть кто-нибудь в Стамбуле, он с радостью передаст письмо или посылочку…
Старик говорил, девушка переводила одним духом, без знаков препинания, а он смотрел в это время на меня спокойно и добро.
— …Господин говорит: может, ваши живут не в Стамбуле, а в другом городе, он и в этом случае готов разыскать их. Есть у вас кто-нибудь в Турции?..
— Были…
Девушка переводит, и я вижу, как старик оживляется.
— Были. И в Стамбуле тоже много было родных и близких, но все умерли.
Подвижное лицо переводчицы омрачается, и мои последние слова она переводит на турецкий уже медленно. Старик, я чувствую, тоже делается задумчивым.
— Все умерли?
— Да, в тысяча девятьсот пятнадцатом. В апреле…
Девушка переводит. Старик все мрачнеет. Смотрит на меня пристально. Глаза у него голубые, слегка мутноватые. Потом говорит что-то, и девушка переводит:
— Он глубоко сожалеет о случившемся…
Я закуриваю. Переводчица и молодой человек занялись едой и оживленно переговариваются, а старик так ни к чему и не притрагивается. Мы оба курим, иногда взглядываем друг на друга. Я кладу на стол деньги за несъеденный обед и выхожу. На улице теплое московское солнце, и не хочется вспоминать ни о чем.
55
Нет, я вспоминаю. Вспоминаю ванского армянина из Франции, который спустя пятьдесят лет после тех событий побывал в Ване. Поехали они туда вчетвером, под вадом французов. «Я отыскал наш дом, — рассказывал он, — увидел все ту же речушку, в которой любил купаться. Попросил напиться, надеясь, что меня пригласят в дом. Я выпил несколько стаканов воды, стараясь подольше там задержаться, — ведь нашему гиду не следовало знать, что мы не французы. Но все-таки я готов был убить себя за то, что приехал сюда развеять по ветру старый пепел… Мы сидели на берегу Ванского озера, напротив высилась все та же гора Сипан. Было холодно, но Торос сказал: «Не искупаться ли нам, Анушаван?» Наш гид поразился: «Простудитесь». Мы вошли в холодную воду. Дрожащие, мокрые, заплакали. В воде слез не видно…»
56
Две тысячи лет каждое воскресенье кузнецы сковывают цепи царя Артавазда. Артавазд заточен в одной из глубоких пещер горы Арарат. Верные псы разгрызают его цепи. Железо готово поддаться и упасть к ногам царя, но армянские кузнецы начеку — они без конца сковывают цепи. Что же совершил двухтысячелетний узник? Песни и легенды на этот счет записал Мовсес Хоренащь
…Умирал Арташес, отец Артавазда, и с ним умирала вся страна. Никто и помыслить не смел, что жизнь продолжится, что утром взойдет солнце, расцветут и увянут цветы, будут рождения и смерти, свадьбы и необъезженные кони, которые умчатся в вольные просторы, — так учил их при жизни царь. И вот он скончался, и настала пора держать испытание. Вслед за ним ушло много народу, люди рыли ямы возле его могилы, рвали на себе волосы, рушили дома и мосты: зачем было жить после царя? Царевич Артавазд воскликнул с горечью и удивлением: «Ты ушел и уводишь с собой страну, как же мне царствовать на руинах?»
…Услышал это мертвый царь и проклял сына: «Если будешь на охоте, да сомкнутся над тобой своды темной пещеры Арарата, чтобы никогда не увидел ты солнечного света». В своем безумии толпа присоединилась к царскому проклятью: ведь Артавазд пекся и о пей, не зная, что толпа поклоняется попирающей ее стопе.
Толпа похожа на ковер, чей узор проступает яснее тогда, когда его топчут. Люди присоединились к мертвому царю и прокляли того, кто был безумен — даже для легенды.
…И едва пошел Артавазд на охоту, рухнул в ущелье и стал узником горы. А кузнецы так по сей день и куют те цепи. И мне слышатся удары молота, я задумываюсь о несчастном царе, который хотел править не могилами, а людьми, первый в легенде нашей истории отказался от чувствительного бреда во имя здоровой и целостной страны. Безумец, зачем тебе это было нужно? Правил бы, попирая толпу-ковер, как твой отец Арташес, взял бы с собой на тот свет оставшуюся после отца половину народа, и уж наверняка нашелся бы слепой певец, который поведал бы потомкам, каким ты был великим царем и как любил тебя народ. А вместо этого ты думал о своей стране… И вот воздаяние: две тысячи лет куют кузнецы твои цепи и, наверное, долго еще будут ковать.
…Заколдованный царь словно бы говорит мне: «Пробьет час, и вызволят меня люди из чрева свободного Ма-сиса». Когда это будет? Кто знает? Мгер ведь тоже был заперт в пещере и вышел оттуда. Сказано: «Когда зерно станет величиной с орех». Когда же станет зерно величиной с орех для царя Артавазда? Кто знает.
А пока:
57
Картина, написанная маслом, показалась мне знакомой, я задержал на ней взгляд.
— Нравится? Еще не разрушен, хотя говорят, вы уже новый построили.
— Что «не разрушен»?
— Мост. Старый мост у нашего села. Хорошо его помню.
Я посмотрел на картину внимательнее. Что-то показалось знакомым.