— Дальше был Петушиный камень. Там все еще купаются?
— У Петушиного камня? Не знаю, наверное, купаются, я ведь двадцать лет как переехал в Ереван.
Я продолжаю рассматривать картину.
— Не похоже?
— На что?
— На старый мост. Хотя конечно же прошло столько времени…
Все мне теперь стало ясно, а он улыбается. Он мой односельчанин, выговор у него одновременно аштаракский, западноармянский, американский. Встреча наша происходит в Сан-Франциско, а картина висит у него в комнате.
— Нравится? Американец писал за пятьдесят долларов по моему описанию. Я рассказывал, а он рисовал. И задавал нелепые вопросы: «Какого цвета у вас деревья, воздух, вода?» Хороша картина, а?
Я смотрю на картину, якобы изображающую старый мост в нашей деревне, перевожу взгляд на аштаракца Мкртича, ныне сан-францискца Майкла, и мне становится грустно. На картине все изображено в точности, как на военной карте, видна часовня святого Саргиса, очертания моста тоже правильные, я даже вижу стены нашей мельницы, и все же это не то.
Задаю себе вопрос: как можно описать иностранцу цвет своей реки, камня, воздуха? Как можно описать вообще воздух? Чудак! Я вдруг делаю открытие: родина — это то, что нельзя рассказать другому. Ее воздух не простое соединение кислорода, азота и углерода; дерево, растущее на родине, не просто зеленого цвета. «Я рассказывал, он рисовал…» Бедный, наивный аштаракский донкихот! Как может художник, пусть даже талантливый, передать твои слезы, услышать биение сердца в ту минуту, когда ты с закрытыми глазами вспоминаешь наш старый мост? Он просто нарисовал мост, одни из миллионов в мире мостов, в то время как ты описывал родину… А что же ему оставалось делать?
И ты веришь, что на картине добрый старый мост нашей деревни, который так хорошо сохранился в твоей памяти, несмотря на тридцать лет жизни на чужбине?
Мне вспоминается другой армянский донкихот — Альберт Налбандян, его я тоже встретил в Сап-Франциско. У него было два небольших цветочных ларька, он в полночь повел меня к себе домой. На стенах — сплошные картины и рисунки. Шкафы и стулья завалены книгами на армянском языке. Заработанное от продажи цветов шло на покупку всего этого. У него не было семьи, вообще никого. Эти редкие книги, рукописи и рисунки он собирал с одной мечтой — отослать их когда-нибудь в Армению. Он путешествовал по городам и не пропускал ни одного аукциона по продаже старинных книг или кар-тин и, увидев ценную вещь, покупал ее, если хватало денег, вырученных от продажи цветов. Пусть же кто-нибудь попробует портретировать Альберта Налбандяна, да так, чтобы я почувствовал его подспудную тоску по родине. Уверен, что получится всего лишь портрет смуглолицего худого мужчины.
Армения, всем своим детям ты раздаешь поровну из того, что имеешь, а это еще и слезы и тоска. И каждый из них должен хранить в душе все полученное от тебя наследство, в том числе слезы и тоску, которые ни один банк не примет.
Но нет. Хочу еще рассказать историю об одиннадцатилетнем мальчике. Дело опять было в Америке. Мы сидели в нью-йоркском ресторане «Арарат», там я ее и услышал. Мальчик в числе двухсот двадцати семи юных туристов-армян прибыл прошлым летом в Армению и привез с собой пять больших пачек американской жевательной резинки. И вот он в Цахкадзоре, среди своих сверстников. Мальчик в первый же день открыл продажу жевательной резинки. А потом? Думаете, он купил в Ереване подарок своей матери? Не тут-то было. Вырученные рубли в московской таможне были обменены на доллары. Ну, и потом? Может, вы думаете, добравшись до Америки, мальчик купил велосипед или игрушки для маленькой сестрички? Нет, нет! На свои деньги мальчик приобрел акции какой-то компании. Рассказчик говорил о ребенке с гордостью («Вырастет — станет армянским Фордом»). Он не понял, почему я вдруг замолчал и не притронулся больше к еде.
И внезапно я понял, как это бывает, когда человек теряет отечество. Этот мальчик, который, может, и станет Фордом, никогда не повесит на стену картину, где изображена родина его отцов, нарисованная хотя бы по описанию. Он съездит туда как в очередную страну, в качестве туриста либо по торговым делам. Не ощутит тоски, не купит на аукционе армянских книг. И вовсе не потому, что вырастет скупым, пожалеет деньги… Квартира его никогда не будет для него очагом, и не поймет он, что воздух родины — это не простое соединение кислорода, азота и углерода.
Армения…
Вот уже несколько лет на тонкие нити этих «Эскизов» я нанизываю не пестрые бусы, а свои радости, надежды и слезы. Слезы не только мои, а моих далеких и близких предков. Я тоже унаследовал все, что имеешь ты, моя Армения, в том числе и твои невыплаканные слезы. Свою долю слез я сгущаю, бальзамирую в сердце, которое принадлежит также и тебе, от первого удара до последнего. Твои слезы в моей крови, в крови моих детей и будут в крови моих внуков. Все это прекрасно, но от слез образуются разве что озера, да и то лишь в сказках, а твою сказку, мой народ, ежедневно вот уже пятьдесят лет складываем мы, твои сыновья, — красными кирпичами наших надежд и чаяний.
58
Сюда я пришел с опозданием в тысячу лет, а может, и больше. Приди я тысячу или хотя бы пятнадцать лет назад, эти пещеры были бы жилыми домами, во дворах звенели бы детские голоса, из тониров тянуло бы запахом свежеиспеченного хлеба, а река не была бы звучащим ни для кого органом.
Я опоздал.
И только пустые глазницы пещер уставились на меня теперь, улицы и дворы поросли высокой травой. На камнях греются ящерицы. Грустно. Мне довелось видеть разрушенные села, города. Год назад я в такой же день шагал по улицам Помпеи.
Вхожу в открытую дверь церкви. Внутри солнечно, в луче света безумствуют мириады микробов, словно воздух под микроскопом. На гладких каменных плитах разлеглись на соломе телята, на стенах имена, даты, написанные масляной краской, акварелью, карандашом, углем… Ветер поднимает пыль, тонкую, как моя грусть, а церковные колокола никогда больше не зазвучат — никогда!
Я выхожу, отыскиваю могилу Мхитара Спарапета[27]. Если верить истории, под этим камнем покоится лишь тело полководца, ибо голову унесли враги. Ложусь на пожелтевшую траву, упираюсь спиной в могильную плиту Мхитара. Камень теплый, солнце доброе, как бабушка. Меня разморило. Река течет мягко, робко, в воздухе вакханалия насекомых. А муравьи… Ладно уж, пусть тянут сегодня по мне свои вечные грузы.
Несколько лет назад, кажется, именно на этом кладбище обнаружили чуть ли не самый древний хачкар Хндзореска. 544 год значится на нем. Выходит, селу около пятнадцати веков.
Лет пятнадцать назад село выбралось из пещер, покинуло ущелье. И построили вверху Новый Хндзореск. Я вхожу в эти заброшенные дома-пещеры. Вот одна, так сказать, трехкомнатная пещера. Брожу по пустынным каменным пещерам-комнатам, прислушиваюсь к глухим стонам собственных шагов. Тонир завален землей, ниши, высеченные в скале, пусты — здесь хранились постели, — объясняют мне. В глубине комната новобрачных, а в этой нише чадила масляная лампада да еще свечи — камни закапаны воском. Я ощупываю камни, есть что-то живое в их податливости — воск еще жив. В середине самой большой комнаты построен тонир, вокруг него сидели на курси[28].
Перед пещерами кое-где имеются небольшие площадки, где собирались хндзорескцы в свои тревожные и радостные дни, где играли дети. Мне рассказывают, что село было поделено на несколько гаваров-кварталов. В каждом гаваре был свой родник. Родники еще продолжают струиться, но воду из них пьют телята, овцы и такие, как я, пришельцы, опоздавшие на тысячу лет. Мне рассказывают: деревня имела глашатая, он становился вот здесь (показывают — где), зажимал ладонями уши и выкликал: «Э-эй, люди, из Тифлиса прибыл чиновник, собирайтесь во дворе церкви! Э-эй, во дворе церкви!» В наши дни это звучало бы примерно так: «Э-эй, народ! Председатель зовет в правление, из центра прибыли писатели, хотят с вами побеседовать!» Сначала голос проникал в ближайшую пещеру, оттуда, помедлив, в следующую и так далее… Под конец глашатай склонялся над родником утолить жажду, а его голос продолжал переходить из пещеры в пещеру. Хотелось бы мне услышать этот голос. Но он, увы, давно замолк. Из какой пещеры он прозвучал в последний раз? Не знаю.
27
Мхитар Спарапет — деятель армянского национально-освободительного движения XVIII века, поборник присоединения Армении к России; спарапет — полководец.