Марс было высказался, что надо уничтожить пару деревень вместе с населяющими их аборигенами, а оставшиеся, мол, больше не посмеют к нам подойти… Но вмешался Сетроум, сказав, что насилие влечет ответное насилие и в принципе аборигенам ничего не стоит устроить на нас засаду и перестрелять поодиночке из луков. Лучше пойти другим путем — показать аборигенам наше могущество и представиться богами. А получив статус бога, мы тем самым откроем себе доступ к любой точке на острове и никто не осмелится нам препятствовать, тем более — покушаться на наши жизни. Вопрос здесь упирается в знание языка как средства общения. Лучше бы, конечно, кому-то из нас выучить хотя бы несколько слов по-аборигенски…
— Интересно, — перебил его Марс, — как ты собираешься выучить эти несколько слов вдали от живого аборигена? Ты хоть одно слово слышал?
— Надо прийти к ним в деревню с подарками и погостить несколько дней, там и слов набраться, — парировал Сетроум.
— Что же ты за бог, который даже языка созданных им людей не знает?
— Мы можем назваться чужими богами, например, заморскими, — не сдавался Сет. — Ну, Боже мой, напрягите мозги, думайте!
— В словах Сетроума, — сказал Вулканс, — содержится истина. Давайте подумаем вместе…
Сколько мужчины за вечер воды перелопатили — ужас. Наконец сошлись на том, будто бы мы — боги, братья и сестры, нас послал в дорогу наш отец-бог, чтобы мы отыскали для него некий драгоценный камень-кристалл. Каков кристалл из себя — мы не знаем, но у нас есть специальные тесты, которые безошибочно этот камень опознают. А затем решили предложить аборигенам помочь нам в поисках, авось у них найдутся какие-нибудь камни.
А я сразу вспомнила о своем медальоне, который отец не так давно подарил мне. Собственно, не подарил даже, а передал, ибо в роду отца он уже несколько столетий переходил от матери к одной из дочерей или сыном дарился жене, матери его детей, но в любом случае никогда не покидал род.
— Всему в мире приходит конец, Мрай, — сказал мне Кроум. — Ты должна владеть этой драгоценностью, а потом передать ее либо сыну, либо дочери при единственном условии: чтобы они носили фамилию Раут. Теперь ты покидаешь Олл, и, возможно, надолго. Я не знаю, как сложится твоя судьба, так что владей этой семейной реликвией по своему усмотрению, леди Раут, и да поможет тебе Бог!
— Оз, — позвала я, — у меня есть семейная реликвия Раутов: медальон с четырьмя драгоценными камнями. Отец говорил, что камни — весьма редкий вид холицена, может быть, начнем с них?
— Что за реликвии?
— Медальон в виде креста, с четырьмя камнями голубого цвета.
— Холицен не бывает голубым, — подумав, изрек Озерс.
— Я же сказала — весьма редкий вид.
— Посмотрим, — равнодушно отозвался Оз. — Но не сейчас. Сначала надо собрать установку.
Все-таки он был красив. Я все еще надеялась, что Озерса можно как-то изменить. Надеялась…
— Предлагаю до начала контактов с аборигенами произвести инвентаризацию имущества и вообще перейти на жесткий режим экономии, — сказал Марс. — Иначе можно растранжирить все очень скоро, а теперь даже лампочки достать негде.
— Правильно, сынок! — поддержал его Вулканс. — Завтра и начнем с инвентаризации. Ну, на сегодня хватит, пора спать.
Инвентаризация заняла у нас два дня. Я не уставала удивляться, какой предусмотрительный у меня отец. Но все-таки почему он не попрощался? Может быть, у него появилась надежда как-то воспользоваться установкой еще раз? Что же с ним случилось? Ответ на этот вопрос мы узнали утром пятого дня. Принес его Марс. Он постучался в наш коттедж и, когда мы открыли, сказал:
— Мрай, мужайся, твой отец умер.
— Как? — воскликнула я. — Откуда тебе это известно?
И Марс рассказал, что тело Кроума лежит под скалой метрах в ста от ограды. Судя по всему, он застрелен дней пять назад, может быть, четыре. Выстрелом в спину. В нагрудном кармане, откуда вышла прострелившая его пуля, кроме горсти порошка, ничего нет. В остальных карманах пусто.
— Где он? Я должна его видеть!
— Наверное, не стоит тебе на него смотреть, — сказал Марс. — Над его лицом поработали местные стервятники. Лучше бы тебе его не видеть.
— Я должна. Должна.
— Тогда пошли. — И Марс, повернувшись, направился к группе понуро стоящих мужчин. На ватных ногах я поплелась следом…
Глава 3
МИШКА И Я
Наконец-то дембель! Я вернулся домой в июне 1980 года. Не то чтобы я гордился своей формой, но пограничные войска всегда считались престижными, и мне приятно было ощущать на голове новенькую зеленую фуражку. А потом, сознание того, что я ношу форму последний раз в жизни и на меня сейчас смотрят штатские люди, а по форме видно, что солдат я уже отставной, приятно щекотало самолюбие. К себе на второй этаж я взлетел словно на крыльях, позвонил в дверь, и там тотчас же раздались звуки «Прощания славянки» (магнитофон, конечно же!), затем дверь распахнулась и мама (наверное, с разгона) бросилась мне на шею. После бесчисленных поцелуев она наконец ввела меня в квартиру. Квартира за время моего отсутствия заметно преобразилась. Комнаты, бывшие проходными, стали теперь раздельными, и в зале у стены, в которой раньше была дверь в другую комнату, теперь стояла полированная мебельная стенка.
— Сынок, — сказала мама, — ты не будешь сердиться? Я сняла немного денег с одной из твоих сберкнижек на предъявителя и вот слегка прибарахлилась…
— Ну что ты, мама… О чем речь? Нам давно надо было так сделать!
— Ф-фу-х, камень с души… Юра, а сейчас я хочу тебя познакомить с одним человеком… В общем… он живет теперь здесь. И я его люблю. Коля, выходи, познакомься с Юрой.
Из другой комнаты, кажется, даже с балкона, вышел мужчина: не низкий и не высокий, не молодой, но и не старый, не то чтобы лысый, однако и кучерявым его назвать было трудно, — в общем, мамин сотрудник, а теперь, судя по всему, мой новый папа. Да-а… Неисповедимы пути Господни… Ну, что же делать, мама у меня тоже человек. Придется привыкать и мне.
Пока собирали на стол, я поднялся к Мишке, вернее, к его родителям, Мишка все еще лежал в ташкентском госпитале. Дома была только Мишкина мама. Она, конечно же, мне обрадовалась, но потом заплакала, причитая о Мишке: мол, лежит ее ненаглядное дитятко, весь израненный, неухоженный, может быть, даже голодный, и никто его не пожалеет, хорошо, хоть ногу ему не отрезали, но осколком раздробило колено, калека теперь на всю жизнь. И заплакала надолго, не слыша больше моих утешений.
— Что же вы к нему не съездите? — спросил я.
— Ездила уж один раз, — сквозь рыдания ответила она. — Неделю возле него дежурила, тяжелый он тогда был. Вообще бы от него не уезжала, да деньги кончились.
— Теть Вера, может быть, мы вместе к нему смотаемся?
— И рада бы, да еще долги не раздала.
— Да Бог с ними, деньги у меня есть. Съездим?
— Юрочка, сынок, это очень дорого.
— Так ведь не дороже денег, теть Вера. Мишка у меня единственный друг, а у вас — единственный сын, поехали!
— А много ли у тебя денег?
— Двадцать тысяч хватит?
— Ты не шутишь, Юра?
— Разве это тема для шуток? Знаете что? Мне только в военкомате на учет встать и паспорт получить, и поедем, хорошо?
— Хорошо, сынок. Спасибо тебе, Юрочка! Дай Бог тебе здоровья! Всю жизнь за тебя молиться буду, сыночек ты мой, соколик…
Как ни спешил я, билеты на Ташкент смог купить только через десять дней. Самолет вылетал из Минвод, и мы с Мишкиной матерью добирались туда на такси, да еще на ночь глядя, потому что рейс был утренний и с утра мы бы не успели. Я отдал тете Вере тысячу рублей, чтобы она не очень от меня зависела, и весь полет продремал, даже не выглянув в иллюминатор. В Ташкенте, снова наняв такси, мы сначала заехали на базар. Тетя Вера купила там… Да проще рассказать, чего она для Мишки не купила, и только после этого мы поехали к нему. Местные таксисты в госпиталь, видимо, народу перевозили немало. Водитель, мужик лет тридцати пяти, в тюбетейке, только уточнил:
— В госпиталь? — И больше не проронил ни слова.
Мишку мы нашли во дворе. Он сидел на скамейке в тени, по-моему, акации и, отчаянно зевая, пытался читать какую-то книгу. Одна нога его была выпрямлена, вторая полусогнута, рядом прислонены костыли — мне даже показалось, что вернулся 1978 год и мы еще не служили. Скромно переждав в сторонке, пока мать его исцеловывала, я подсел сбоку, и мы с ним, тоже обнявшись, расцеловались. Тетя Вера успела сунуть Мишке огромную гроздь винограда, а он попытался всучить ее мне.