— А тебе Бог ту же самую смертушку припас, Афоня. Бог блядства не любит.
— Ну-ну, — только и ответил я. Боль в боку вроде как утихать стала, видно, крови многовато вылилось, шевелиться не хотелось, сил не было.
Мало-помалу голос Афанасия Степановича стал от меня отдаляться, а боль в колене уже напоминала по остроте ту, когда мужик стукнул по нему рюкзаком. Вскоре мое состояние стало заметно и деду.
— Куда эта стерва запропастилась? — сказал он. — А тебе, служивый, уже, вижу, не до рассказов. Терпи, эта боль лечебная, утром как новый гривенник будешь, даже лучше. Пойдем, я тебя в Танькину постель устрою: у нее перина пуховая. Пошли, пошли, не стесняйся, я знал, зачем тебя веду. А Танька жратву приготовит и со мной ляжет, не барыня. Ты небось думаешь, как я с этой образиной живу? А она, между прочим, если непьяная, о-го-го в постели какая! Пойдем, служивый…
Да ладно, решил я, в Афгане на чем только спать не приходилось. Лишь бы вшей не было. В конце концов дед знал, на что идет, а мое дело — солдатское.
Я позволил деду отвести меня и помочь раздеться. В постели у бабы Тани было действительно уютно, мягко и тепло, даже боль как будто стихла, вернее, отдалилась. Улегшись, я спросил:
— Ну, а вы сами-то как из той ямы выбрались?
— Я-то? Так тут самое приключение и началось. Лежу я на земле и размышляю, мол, странная какая-то яма: эта стена, у которой я находился, — земляная, а противоположная — вроде как каменная. Нашарил я бересту погасшую, поджег ее снова и, превозмогая боль в боку, подошел к противоположной стене. И тут рассмотрел, что стена-то бетонная! То есть это я сейчас знаю, что бетонная, а в то время только и понял, что рукотворная. И аккурат супротив меня — прямоугольник в стене, ну, чисто дверь. Только непонятно, как открывается. Береста уже догорала, но увидел я отпечаток ладони. Поднес бересту с огнем поближе, чтобы разглядеть. Стоял, слышь, подсвечивал, пока огонь не погас. А как стало темно, смотрю, отпечаток-то ладони светится, словно гнилой пень в лесу. Что мне вдруг в голову пришло — не знаю, только я свою ладонь к светящемуся отпечатку приложил. И вдруг дверь сама вправо пошла. Со скрипом, но пошла. Я и шагнул внутрь.
Оказался я в комнате — понял это потому, что сразу свет вспыхнул. Сначала неяркий, голубой такой, но со временем свет нормальным стал. Но не это главное… Ты у Пушкина Александра Сергеевича про спящую царевну читал? Самого Александра Сергеевича года за три до моего рождения на дуэли убили. Так вот. Гляжу я, а посреди комнаты лежит в хрустальном гробу царевна красоты неописуемой. А гроб тот к шести столбикам на пружинах подвешен и крышкой хрустальной закрыт… Хочешь верь, хочешь не верь.
«Ну, — думаю, — это не то, что в компании с Петром помирать, здесь гораздо приятнее это делать». А у самого уже в глазах мутится. По сказке, помню, положено крышку у гроба разбить, а царевну поцеловать. Только сил уже стоять нет. А покойница шибко девка красивая, даже жаль, что не голая. Рыжая только, но рыжие тоже красивыми бывают.
В общем, полюбовался я на нее сколько мог, потом рядом на пол опустился побережнее и отключился.
Очнулся я от того, что кто-то у меня в раненом боку копается без всяких церемоний. Открыл глаза — оказалось, это давешняя покойница. От боли я, конечно, заорал. Тут она посмотрела мне в глаза, и я сразу же отключился. Когда опять пришел в себя, бок уже не болел, однако рыжая покойница сказала мне по-русски, но с каким-то непонятным акцентом, что дела у меня совсем плохие и она вынуждена прибегнуть к крайнему средству, за тем, собственно, и разбудила. Дала какой-то прозрачный пакетик с высушенной травой и велела эту траву высыпать в рот, как следует разжевать, прямо в кашицу перетереть, и проглотить.
Я, конечно, не дурак, — спросил, что за трава. Она ответила:
— Панацея, если это тебе о чем-нибудь говорит.
Название мне было знакомо: доктор, который иногда нас пользовал, постоянно жаловался на отсутствие у него панацеи, то есть лекарства от всех болезней, а потому я здраво рассудил, что всю панацею сразу съедать не имеет никакого смысла, хватит и половины, так что примерно половину сжевал, как она и велела, а вторую половину сохранил и по сию пору. С тобой вот, служивый, поделился, и дай Бог тебе здоровья. Она по комнате между делом ходила, всякие приборчики крутила, так что догладывать за мной ей было некогда.
Э-э, служивый, вижу, тебе уже не до рассказа. Ну, мучайся, мучайся, главное — до утра дотерпи, а там, глядишь, и как кузнечик прыгать будешь. Отдыхай, вон Танька пришла, я ей помогу, а ты уснуть если сможешь — постарайся. Ну, до утра.
Это была одна из самых длинных ночей в моей жизни. Несмотря на милостивое разрешение не только стонать, но и кричать, если что, я до этого не опустился, хотя боль порой становилась совершенно нестерпимой. Я иной раз готов был встать и задушить деда, ибо сколько ни отгонял я от себя мысль об отраве, с новым приступом она возвращалась. Дед это, видимо, понимал, потому что подошел ко мне среди ночи с предложением поглядеть на колено, указал мне на отсутствие видимых признаков свища, потрепал по голове и постарался ободрить: мол, все идет так, как и должно идти, терпи, служивый… И я терпел. Кусал подушку, но не издал ни стона. Потом я заснул, но, убей меня Бог, как это случилось — не помню. Утром проснулся от того, что хотелось не просто есть, а жрать. Такого голода я не испытывал даже в армии. Старики, обнявшись, мирно посапывали в соседней комнате, я же, потихонечку встав, прошлепал на кухню и только там заметил, что не испытываю с ногой больше никаких неудобств, попрыгал на бывшей покалеченной ноге, попытался на ней же присесть, но не удержал равновесия — растянулся на неметенном полу, причем со страшным грохотом. На шум вышла баба Таня, лениво поинтересовавшись:
— Ну, вылечился, соколик? Мы тут с дедом вчера засиделись, за твое здоровье болели, так ты ешь что найдешь. Борщ вон, в кастрюле на плите, консервы в холодильнике, водка под столом… О! И дед встал! Так мы, значит, сейчас присоединимся. В туалет схожу только. — И она юркнула в боковую дверь.
Следом за ней появился Афанасий Степанович в трусах и майке. Он остановился в проходе и сказал:
— Ну что, служивый, здоров?
— Здоров! — радостно подтвердил я. — Даже не знаю, как теперь вас благодарить, Афанасий Степаныч! Вы для меня такое сделали!
— Оставь, — махнул он рукой. — Обмыть бы теперь необходимо. Там еще что-то остаться должно.
— Я ж тут не хозяин, — развел я руками.
— Ничего, сейчас себя в порядок приведем, и чертям тошно станет. Танька! Долго тебя ждать?
Завтрак очень логично перерос в обыкновенную пьянку. Сначала было сказано, что грех не обмыть чудом исцелившиеся раны, второй тост (по моему предложению) выпили за драгоценное здоровье хозяина этого дома и его «очаровательной» супруги… После третьего… Эх, да что там говорить, в борьбе с зеленым змием я явно уступал пожилым, но хорошо тренированным сожителям. Чувствуя себя на грани отключения, я достал все деньги (Юрка мне все же смог всучить 800 рублей), отсчитал сотню на обратный билет плюс непредвиденные расходы, забрал эту часть себе, а оставшиеся с бычьим упорством, пока не убедил, стал совать то хозяину, то хозяйке. Наконец Афанасий Степанович согласился принять их у меня, небрежно бросил на кухонный подоконник и предложил выпить за щедрость южного гостя. Я этот тост пытался отклонить, мотивируя тем, что вряд ли у кого еще можно было бы купить здоровье, которое вообще не продается, и, как говорится, рад бы дать больше, но — увы! — нету…
Мои слова на деда возымели совершенно не то действие, какое можно было ожидать. Он встал и сказал, что желает немедленно разобраться с «этой рыжей стервой», и попытался нас с бабой Таней покинуть. Но тут с нашей стороны Афанасий Степанович столкнулся со столь яростным сопротивлением, что вынужден был отступить, опрокинув в себя с горя едва ли не до краев налитый граненый стакан. Крепкий был старик, чего уж там… Но это его наконец сломало, и он как-то незаметно соскользнул под стол. Я предпринял попытку его оттуда достать, но баба Таня очень строго посоветовала мне этого не делать, затем попыталась выпить со мной на брудершафт, чего я испугался до полусмерти, а потому отключился сам.