Женщина велела мне прогуляться по саду. Для выхода она переоделась в легкое платье и длинное пальто из леопардовой кожи, притворившись, что взяла его из шкафа случайно. Она привела меня на теннисный корт, который был подарком продюсера, и теперь размыт и охвачен зарослями, коричневая краска вся выцвела. Я ни с того, ни с сего попросил ее подняться на трибуну пустынного корта, чтобы сделать ее снимок, я всегда носил в кармане маленький фотоаппарат. Увидев меня, три немецких овчарки, два самца и самка, залаяли в увитом плющом загоне. Разговаривая с ними, она протянула им руки, которые собакам нравилось обнюхивать через сетку, запах пудры был им хорошо известен. Разговаривать с ними нужно было, согласно определенному правилу и на немецком, ибо их выдрессировали в немецкой полиции. Послышался прерывистый голос этой женщины: «Sitz! Platz! Auf![11]», и собаки садились, ложились, вставали. Это были единственные немецкие слова, которые она знала, кроме стихотворения Гете, которое выучила в школе и иногда машинально цитировала, не понимая смысла.
Она привела меня в будку садовника, отведенную для ее сына и сына экономки. Дверь была открыта. Там занимался ее сын. Он пожал мою руку несколько холодно, но с симпатией. Мы уже виделись в Париже, из двух мальчиков он был тем, которому я больше нравился, другой видел во мне только интригана, альфонса, словом, соперника. Она попросила сына предложить нам что-нибудь выпить, нашлось только виски.
Когда мы вернулись в дом, нас ждала экономка с Уже разобранной почтой. Она дала ей прочесть Лишь телеграмму американского телеведущего, передававшего наилучшие пожелания. Сын экономки собирался с друзьями кататься на лыжах. Он поприветствовал меня, как я и ожидал, нарочито холодно и погрузил лыжи на крышу спортивной машины, которую она ему купила.
Мы снова остались одни. Она жаловалась на бестактность этих молодых людей. Они ее даже не поблагодарили, тогда как она, даже не зная их, предоставила им в распоряжение свой дом в Швейцарии. Мы расположились в столовой, где уже был накрыт стол. Снова появился шофер в немного испачканной и плохо застегнутой белой ливрее. Он нес на великолепном серебряном блюде тарелки с холодной лапшой в томатном соусе. Обед был заурядный, единственным признаком изысканности, намеком на старинные традиции было то, что в фруктовой корзине лежали наполовину расколотые орехи, из которых легко можно было извлечь ядра.
После обеда я попросил разрешения отдохнуть, а она в свою очередь занялась рукоделием. Я без особого успеха попытался писать, мне не нравились эти столы с зеркалами, их отражения меня пугали. Я снова взялся за «Красное и черное», и история с убийством всплыла у меня перед глазами, я закрыл книгу. Я пошел в ванную комнату посмотреть, находится ли неподвижная рыбка на своем месте: так и было. Я решил, что попрошу завтра разрешения прогуляться за пределами имения. Я подумал о Ф., парне из поезда. Я жалел, что не взял его адрес.
Вечером мы поужинали рано и быстро: в гостиной с потолка уже спускался белый экран. Она пригласила двух киномехаников, так как показом обычно занимался сын экономки. Мы вместе пошли в подвал, и она открыла большой холодильник, в котором лежали катушки с ее фильмами. Она дала мне выбрать два: «Китайские ночи» и «Царица Савская». Потом взяла связку ключей и натянула пальто, чтобы пойти в проекционную кабину, расположенную в саду и соединенную с гостиной с помощью выдвижной трубы в глубине стеклянного шкафа. Кабина была заперта, несколько месяцев в нее никто не заходил. Крысы, собиравшиеся обгрызть провода проектора, наелись красных крупинок, которыми был усыпан деревянный пол, и кровь в их венах свернулась, они валялись под аппаратом. Нужно было привести его в действие: мотор свистел, лампа кашляла.
Экономка уже покинула дом, оставив в гостиной бутылку шампанского, бриошь и черную нугу. На экране, мерцая, вновь явился юный образ хозяйки; ее столько раз уже слышанный голос с каждым разом терял свою яркость: она была царицей Востока и погоняла кнутом обнаженных рабов, которые тащили ее колесницу; она взяла меня за руку. Двое киномехаников оставались в проекционной кабине и смотрели на сцену, жуя колбасу.
Пленки были перемешаны: конец шел после первой катушки, она умерла и воскресла, страсти менялись местами, она целовала мужчин, с которыми еще не встретилась, а любви предшествовала ненависть. Она повторяла для меня вслед за всеми голосами, дополняя свой прежний голос нынешним, и, так как чаще всего это были слова любви, казалось, что она, используя образы и сюжеты, хочет сказать их лично мне.