Однажды ночью меня разбудил звонок внутреннего телефона, это звонила она. Она спустилась в подвал, из которого часто отлучалась во второй половине дня, чтобы посвятить себя некоему таинственному делу, и сказала мне: «Готово, я только что закончила. Это сюрприз... но я не могла сдержаться до завтра... угадай...». Я ничего не мог представить. У меня в голове не было ни одной мысли, пока я слушал далекий и одновременно близкий голос (назвать голос по имени, по имени той, кому он принадлежал, уже было для меня совершенно нереально, волшебно). Она сказала: «Я сделала твой портрет, это сангина в натуральную величину, но я покажу тебе его завтра...». Она повесила трубку. Я пошел помочиться в ванную комнату. Я включил аквариумную подсветку, чтобы удостовериться, что красная рыбка по-прежнему на своем месте.
На следующий день все отмечали праздник, киномеханики должны были прийти лишь днем позже, и следовало найти занятие на вечер. Она сказала: «Можем снова пойти к кому-нибудь на ужин, мы приглашены к князю В., но ты счел вчерашних людей отвратительными, может быть, и эти тебе не понравятся, и мы будем чувствовать себя неловко, я отпустила водителя на вечер по случаю праздника, а князь живет в пригороде. Вот что я тебе предлагаю: мы заедем туда во второй половине дня, под предлогом, что хотели нанести визит, и, если эти люди тебе понравятся, мы вернемся туда вечером». Мы быстро поели и уехали. Солнце ярко светило, и промышленный пригород Р. тянулся, словно длинная, приглушенная, ослабленная лента за окнами Мерседеса. Машина с водителем впереди скользила медленно, шум мотора был едва слышен, она взяла мою руку и нагнулась ко мне, чтобы говорить тихо. Я слушал, охваченный неким оцепенением. Боясь оказаться подавленной, она только что приняла амфетамины, и ее торопливая речь нарушала спокойствие пейзажа: «Когда я приехала в Голливуд, он спрятал меня в одном из своих домов, никто не мог меня отыскать, у меня была своя парикмахерша, своя костюмерша, своя секретарша, мне нечем было заняться, я ждала, там был солярий, и я весь день загорала, однажды я сидела на террасе, из-за сквозняка дверь захлопнулась, я была совершенно одна дома, я позвала садовника, никто не пришел, не было ни одного уголка тени, наконец, я задремала на солнце, когда я проснулась, уже почти стемнело, и я вся была красной, моя кожа отваливалась кусками, кто-то пришел открыть мне, я собрала всю оторвавшуюся кожу и положила ее в конверт, я послала ее сыну, я каждый день ему что-нибудь посылала, ему было пять лет... Это был очень странный мужчина, никто никогда не видел его голым, он стыдился своей кожи, до нее нельзя было дотронуться, она была у него очень сухая, как у старика, я спала с ним и чуть было не положила ему на плечо руку, и он сказал мне: «Умоляю тебя, не прикасайся ко мне», когда у него была какая-нибудь связь с женщиной, он заставлял ее прежде вымыться, а после сразу же шел мыться сам, у него был очень длинный и очень тонкий член; когда он был в ванной, я воспользовалась случаем, чтобы проверить его куртку, он все время носил одну и ту же, он оставил ее тогда на стуле, я вывернула ее и увидела подкладку из растрепавшейся корпии, он был миллиардер, но носил все время одну и ту же одежду...»
Это были истории, которые она мне рассказывала уже много раз. Я больше не мог их слышать. Я не мог слышать даже звук ее голоса. Мне казалось, что каждое ее слово было не просто звуком, а чем-то материальным, тактильным, словно волна, вал смрада, который ударял мне в лицо. Вначале я отвернулся и упрямо смотрел на пейзаж, я пытался больше не слышать ее голос. Но она продолжала говорить, все сильнее и сильнее сжимая мне руку. Передо мной снова встала очевидность убийства, но на этот раз видения являлись с пугающей точностью: я бы остался на праздничный ужин вдвоем с ней, уверенный, что убью ее. Сцены преступления накладывались на хмурую ленту пейзажа.
Мы были вдвоем в подвале дома, рядом с нами, словно автомобиль, гудел двигатель холодильника, мы пили шампанское, она только что показала мне мой портрет, и становилось очевидным, что это мой надгробный портрет, если же я не хотел умереть, мне надо было убить ее. Она хотела поцеловать меня, я оттолкнул ее с такой силой, что она упала навзничь, голова стукнулась о стенку аквариума. Красная рыбка по-прежнему была на своем месте, и я видел в ее неподвижности веление смерти: я склонился над нею, ослабевшей, и сдавил горло, жемчужное ожерелье разорвалось, мои руки быстро сомкнулись вокруг раздавленной шеи, струя крови прыснула изо рта мне в лицо, я продолжал трясти голову, потом отпустил ее, и она осела, словно тупая кукла. Я сорвал с нее парик, чтобы наконец увидеть ее голову: я увидел белые повязки, опутывавшую голову марлю, через которую проглядывали отдельные склеившиеся пряди. Наконец, несмотря на злобно извивавшихся мурен, я вымыл руки в водовороте аквариума. Струя булькающей воды растворила кровавое облако, прогнавшее, наконец, с места красную рыбку. Я позаботился о том, чтобы подвернуть рукав.