— Скажи, Петухов, посмотри на меня внимательно, подумай и потом скажи: ты и впрямь уверен, что я тот самый Егор? — спросил, явно не слушая горячившегося режиссера, колдун.
— Зачем мне сомневаться? — пожал плечами грязный и вонючий «оборотень». — Ну, старый ты стал, почернел да поседел. Знаешь, у тебя теперь типаж просто охренеть, такой дикий, злобный! Кайф! Но я тебя среди тысячи злобных и старых типажей отыщу. Ты у меня Призрака играл, и как играл! Ты в моем лучшем спектакле лучшую роль исполнил. Как вы с ведьмами по сцене бегали, у тебя из глаз молнии сыпались, а Фелиция тебя на занавесе факелом поджаривала... Ох, шикарные воспоминания, мой друг. Даже в любом обличии, даже ночуя в туалетах и выбирая куски протухшей колбасы из помойного бака, я все одно горд и счастлив как постановщик лучшего «Гамлета» на земле.
— Ты молодец, Петухов. Ты все помнишь. Как бы я хотел иметь такую же память и такую же уверенность в смысле всего творимого, — задумчиво сказал колдун, и даже сел, даже прикрыл глаза ладонью, так его взволновали россказни воодушевленного Петухова.
— Это ерунда, что помню. Я вот тебе предлагаю сперва улететь подальше, в сытое теплое местечко, а затем написать в соавторстве пьесу про двух гордых и одиноких птиц. Птицы реют в черном космосе, им сверху видно все, все страшные дела и горести, а они все равно возвращаются на землю и все равно верят в бога.
— В бога? — переспросил изумленный колдун.
— А как же! Среду, нравы птичьи я лучше всех знаю. И я так режиссуру сбацаю, ты таким звездным премьером подмостков выступишь, и это будет такой спе-кк-так-кль! Все вместе — театр гиньоля, Арто, Питера Брука и Хармса с Введенским, и еще русского похабного фольклора. Светка моя курицу сыграет... Ох, как это красиво... Соглашайся, взметнемся в мир чистого, гармоничного искусства сцены, и ничего иного, земного!
Колдун почти по-петуховски склонил голову к плечу и криво заухмылялся.
— У меня появилось стоящее предложение насчет одного спектакля, Петухов. И ты меня убедил, сам того не замечая, сыграть в воробьиную ночь одну пьеску. Поможешь отыграть гастроли?
— В сквере? — погрустнев, потеряв голос, хрипло спросил Петухов.
— Именно. Я рад, что ты все понимаешь.
— Наверно, я не могу отказаться. Верно? — еще тише сказал Петухов.
— Почему-то я склонен согласиться с тобой, разумная птица, — ухмыляясь все шире, так что черное морщинистое лицо растянулось по горизонтали, как гармошка, закивал колдун. — А теперь поспешим. Удивительно мало времени осталось на мои занятия. Навестим толстого тихого ксендза. Он, падре, пусть тоже поучаствует в шоу.
Вышел месяц из тумана.
Вынул ножик из кармана.
— Буду резать, буду бить,
Все равно тебе водить.
Детская считалка
С раннего утра Свете-Офелии стало грустно. Может быть, она на самом деле была Офелией, потому что часто и легко впадала в минорные размышления о тщетности, о бессмысленности, о скудости своей жизни; принцы расседлали серых в яблоках коней, запили в придорожных кабаках; замки без своей принцессы обезлюдели, рассыпались грудами битого кирпича и щебня; принцесса так и осталась неузнанной и, возможно, нерасколдованной. На самом деле, ей нужно было гордиться собой. В одно утро она сделала два решительных шага к перемене и обустройству своей жизни: записалась на курсы секретарш и на курсы изучения работы с компьютерами.
За оба курса по три месяца она заплатила 300 долларов, все свои сбережения. Вечером того же дня просто так, по привычке, за полчаса отбарабанила у метро «Александра Невского» пять песенок. Закончила маленький концерт одной из любимых: