Но в шуме воды и ветра его голоска нельзя было расслышать. Хотя появились за темными стеклами чьи-то сплюснутые лица. Пьяные и сонные люди смотрели на Егора, не проявляя никакого интереса и участия.
— Там умирает!.. Деревом придавило!.. Помогите же! — кричал и показывал мальчик.
Лица, одно за другим, исчезали в тусклых проемах окон. Тогда он решил вернуться в котельную.
Словно сменили лампочки — другой свет был в котельной. Тусклое, красное освещение рябило глаза. Огромная черная лужа крови блестела на дощатом полу, отражая всполохи красного света. А искалеченное тело непостижимым образом воссело на стуле возле стола. Голова с распахнутыми пустыми глазами отвалилась назад, за плечи, на натянутой шее проступил острый кадык. Вспоротые ребра мелко подрагивали под мокрой разорванной рубахой, роняя бисеринки крови на штаны и на пол.
— Вернулся, миленький, не бросил старичка, — сказал истопник, почти не шевеля ртом, не поворачиваясь; сказал совсем другим, писклявым и веселым голоском.
— Никто не пришел. Я кричал, а они... — с обидой рассказал Егор.
— Сволочи, суки, мразь, — опять иным, яростным скрежещущим голосом ответил старик. — А-а-а, иди сюда, дай руку. Я умираю, дай руку, мальчик, подарю силу. Ну иди, иди ко мне, хороший мой...
Какая-то свежая и сильная боль скрутила его тело, бросила лицом на стол, затем бесцеремонно скинула со стула на пол и била, била по беспомощному телу, а старик полз в угол своей фанерной каморки. Тело сотрясалось, корчилось, на лице плясали, сменяясь, гримасы и страшные рожи. Егор не мог подойти — он боялся все больше.
Но истопник стонал все жалобнее, корчи делались все невыносимей. И жалость, или какая-то другая сила толкали мальчика вперед.
— А, дождались, суки, рады, рады, вижу, ух, морды, хари, все уже... Уходи, беги, спасайся, я не могу терпеть...
— Кому спасаться? — замешкался мальчик.
Но вернувшийся тоненький голосок залепетал другое:
— Где же ты, мальчик? Иди, помоги, я умираю. Папку твоего убили, я умру, ты один останешься, возьми помощь мою. Возьми силу. Останься вместо меня. Мне страшно, дай руку, помоги...
— Я здесь, дяденька, вот рука... — Егор не мог поймать прыгающую горячую ладонь старика.
А ладонь с размаху ударила мальчика по лицу, — Егор отлетел в самый угол. Старик выгнулся немыслимой дугой и закричал:
— Господи, прими же меня! — и заорал дурным голосом от новых ударов боли.
Егор подбежал и поймал руку истопника. Рука страшно впилась в его локоть, сноровисто нащупала пальчики, вплелась в крепкое, невыносимое рукопожатие.
— Нашел! — хихикая, как пьяный, закричал старик.
Голова старика развернулась к Егору. Зрачки полностью вылезли из орбит, двумя огромными черными ягодами нависли над ним, трезвые и спокойные. Пытки оставили тело, оно замерло.
— Ты сам пришел. И ты останешься после меня, — сказал, чеканя слова, истопник, нагнулся к мальчику, словно желая поцеловать, — но умер в ту же секунду, и на Егора обрушилось мертвое тело.
У мальчика в голове вспыхнул какой-то факел, языки огня заполыхали в теле, и он упал без сознания рядом с искалеченным трупом, в черную лужу крови.
Часть вторая. Крот среди людей
Дима эту ночь спал плохо. Было страшно, хотя чего ему бояться, сказать бы не смог. До полуночи он плакал в подушку, силясь не хныкать и не скулить громко. Потом пришли сны, сменяясь, как цветные слайды из коробки; все сны были кошмарными. То вдруг в школе его вызвали к доске, он точно знал, как решать алгебраическое уравнение с «x» и «y», и ни сказать, ни мелом написать не мог — стушевался! Смеялись ехидные девчонки, смеялась молодая красивая математичка, улюлюкали за партами враги и свои же приятели, он зачем-то забился в угол класса, возле умывальника.
В новом сне началась война. Его родителей убило при авианалете, он бежал по дымящемуся городу, затем по полю с огромными гнилыми кочанами капусты, в которых шевелились желтые и лиловые черви, бежал по лесу, по болотам, а за ним кто-то гнался.
И был еще сон, наиболее точно запомнившийся, будто бы умерла его мама, лежит в гробу и за руку тянет к себе Димку. Он не хочет к ней в гроб, отбрыкивается, а папа и тетка укоряют и подталкивают: «Как тебе не стыдно, Димчик, слушайся мамочку!»
Мать лежала при смерти в соседней комнате их квартиры; Димка вспомнил об этом сразу, как проснулся. Отец, наверно, опять не спал, дежурил ночью у ее постели. Раньше, до болезни мамы, Димка не думал никогда, что отец ее так сильно любит, станет так горевать и падать духом. Димке иногда становилось стыдно, казалось, что сам какой-то бесчувственный, горя и слез у него было меньше. Маму он очень жалел, огорчался, что умирает такой молодой, еще и пятидесяти нет. Но кушать все равно хотелось, и гулять хотелось, с друганами шастать (а папа почти не ел и никуда не выходил). Ведь мама болела давно, больше месяца лежала в больнице, потом уже дома лежала, когда врачи после операции сказали, что она безнадежная.