Крупная, широкая и приземистая телом Машка, девка 23-х годов, вышла из подъезда своего дома аккурат тогда, когда три часа пробило. Хрипло и сонливо прокричал где-то в курятнике осипший петух. Машка была одета в плотный, застегнутый на все пуговицы ватник, в широкой шерстяной юбке по колена, под юбкой черные теплые гамаши, на ногах высокие резиновые сапоги. На голову повязала теплый платок. Вообще-то в Семиозерье ее знали как бойкую и норовистую бабу, с такой свяжешься — сам не обрадуешься, но тут Машка явно была не в духе. Закинула полупустой рюкзак на левое плечо, постояла, прислушалась и оглядела подходы и улицу; глянула на ночное, низко просевшее под грузом влаги небо, и ей почудилось, что медная, в пятнах луна (будто бы сейчас неопрятно нажравшаяся) ухмыляется над ней, над дурой Машкой. Это лоскут облака, узкий, как лезвие бритвы, рассек щербатое светило на две неравные половинки.
В доме, в ее однокомнатной квартирке, остался у девки только кастрированный кот Ерофей, Филька, которого Машка очень любила; перед выходом щедро накормила кота, вскрыв диковинную заначку — банку Вискаса; теперь ублаженный кот сладко дрых в ее теплой постели. А Машка слезливо думала, увидит ли Фильку еще раз, чувствовала, что готова разреветься. Ей было жутко, по-настоящему жутко, не так, как на американских фильмах-»кошмариках», или когда мужики дерутся — у девушки урчало в животе, и лезла горлом слюна с кислым привкусом желчи, и хотелось пить, хотелось вернуться. Она два часа перед этим сидела и думала, оставить ли записку, куда и когда ушла, но был строжайший наказ — ни в коем случае ничего не рассказывать и никаких следов не оставлять; от такого правила, конечно, делалось еще более жутко.
Последние сутки она не ела, постилась, лишь пила вкусную (но не сытную) воду из водопровода; в Семиозерье пользовались полуминеральной водой из артезианской скважины; и оправлялась минут пять назад, так опять захотелось пописать. Машка догадалась, что нужда ей мнится, и широкими шагами, слегка вразвалку, пошла по асфальтированной дорожке, мимо остановки, туда, где за железными гаражами сходились разные дороги. Потом она пошла не по дороге, а по обочине, с мокрым хрустом утаптывая сапогами густую, почерневшую от заморозков траву. На глаза ей попался огромный гриб, наполовину вылезший из высокой травы, — старый подберезовик с покосившейся размякшей шляпкой; вовремя его никто не заметил, и теперь лишь серые слизняки с черными пугливыми рожками грызли до дыр почерневшую мякоть гриба.
— Машуня, ты топочешь? — окликнули ее с другой стороны дороги.
Из зарослей вербных прутьев высунулась еще одна девушка, пониже и похлипче Машки; лица ее в темноте Машка не видела, по голосу догадалась, что подруга перепугана еще более ее самой. И представила себе, как свело гримаской страха поклеванное оспой узенькое личико Оксанки.
Оксана взобралась на дорогу, под лунный свет, бросавший на асфальт черные тени от ближних елей. У нее была корзина, прикрытая тряпицей.
— Слышь, я тут сидела, ждала, думала: может зря мы все затеяли? А то пошли бы ко мне, достали водку из холодильника, да выспались затем всласть... — Оксанка спешила образумить подругу и заодно выплеснуть все страхи. — С утра сами же посмеемся над причудами. Ведь никто не додумается, чтоб как дуры в ночь, через лес да за десять километров, не куда-нибудь, а к колдуну!..
— Заткнись, паскуда! Сказано же было, не упоминать вслух!
И Машка с яростной, даже радостной готовностью наотмашь, обжигая пальцы, хлестнула подругу по худой скуле. — Думаешь, я себя ночью не стращала? А теперь ты туда же. Не хочешь, разворачивайся, одна доберусь. Ну, проваливай!
— Не-не, я с тобой, — тут же образумилась Оксанка. — Сама ты сука, ажно зуб зашатался... — она ощупывала щеку.
— Вот и славненько, — для успокоения Машка глубоко вдохнула сырой ночной воздух, а злость притушила и ее страхи. — Айда!
— Молитву бы произнести... — совсем неожиданно и благоговейно заявила подруга.
Машка бить не стала, лишь кулак выставила. Обе с детства в церкви не заходили, да и до ближайшей добираться нужно часа два; в эту ночь они сняли нательные крестики и хоть не знали молитв, все одно поминать бога было запрещено.
Накануне, покуривая у подъезда с двумя соседками-тетерками, дожидавшимися пьяных мужей с получками, Маша (словно нарочно) услышала историю: тетка Фроська нащупала шишку в левой сиське, рак врачи установили, так побежала тетка на Собачье озеро, и шишка та рассосалась. Говорят, дали ей наказ — год к церкви не подходить. И не выдержала, дура, религиозной прикинулась: поставила свечку за избавление; а месяц спустя получила новую шишку, в правой сиське. Теперь Фроська вату в бюстгальтер напихивает, и это еще не конец истории... Сама себе взялась, значит, могилу выкопать. Машка слушала, холодея, и млела от счастья, что не успела соседкам про свой поход разболтать, а ведь на языке уже чесалось-вертелось. Если Оксанка успела выболтать, ей хуже и будет, а Машка сумела в молчанку сыграть.