Дальше я двинулся в полночь. Первые три мили шли по хорошо укатанной дороге, но встретилась одна машина. Я успел прислонить велосипед к ограде, а сам перелез ее и отошел в поле. Римская дорога кишела жизнью: на ней лежали овцы и коровы, выпрыгивали и снова прятались в старых ямах кролики, бесшумно пролетали над кустами и ухали совы. Ехал без света и поминутно проваливался то в одну колею, то в другую: расстояние между ними было только-только уместить три мои колеса. В конце концов я слез с седла и пошел пешком.
По причине медленного продвижения и постоянного плутания в бесчисленных тропах и зарослях можжевельника, когда я скатился по склону в долину, пересек железнодорожную колею и тихо проскальзывал через спящую деревню Пауэрсток, развиднелось, и стали проступать очертания изгородей. Пора было сворачивать с дороги. На окружающих полях, насколько я мог их осмотреть одним глазом (а одним оком я еще не привык оценивать пространство), укрытия практически не было. Когда мне попались четыре стены сгоревшего и заброшенного коттеджа, я уложил велосипед в разросшуюся на полу крапиву, отсоединил коляску и прикрыл ее кирпичами и обломками досок. Сам прятаться не стал, а разлегся в высокой траве возле ручья. Наступил тихий теплый день, начинающийся сентябрьскими туманами над низинными лугами. Если кто меня увидит, я сплю, положив голову на руки, или делаю вид, что сплю, — довольно обычная картина возле всякого ручья в праздный день.
Наступили сумерки, я собрал свой транспортный агрегат и в одиннадцать тронулся дальше. Деревень по пути не было, и единственным препятствием было пересечение двух шоссейных дорог. Собаки лаяли и ворчали на меня, когда я проезжал одинокие фермы и дома, но я уже был далеко, когда хозяева могли выглянуть из окна, если они вообще делали это. Той ночью мне предстояло много дел, и ехал я быстро.
В половине первого я был на гребне невысокой объеденной кроликами холмистой гряды в форме полумесяца, рога которого упирались в море, образовав небольшую, покрытую пышной растительностью долину. Внешний северный склон обращен к болотистой Маршвудской долине. Здесь из меловых гор я попал на песчаники; тропы, пробитые в нем вьючными лошадями сотен поколений, с трудом подымавшихся с моря на вздымающуюся холмами сушу, углубились в землю футов на пятнадцать, а то и больше. Эти купцами вырытые красно-зеленые каньоны по склонам холмов были для меня очень дороги.
Я толкал свой велосипед по хребту, пока не наткнулся на тропу, ныряющую в лощину. Я едва узнал ее в потемках. Она запомнилась мне как тропа, особенно углубленная, но местами освещенная солнцем; теперь она представлялась мне выветренной в пустыне расщелиной с дном шириной на одну повозку, с крутыми склонами по бокам и живой изгородью наверху, над которой вытянулись молодые дубки, образовав в итоге пятьдесят футов непроглядной темноты. Я двинулся вдоль этой расщелины до ее пересечения с другой тропой, которая под прямым углом вела вверх, где выходила на вершину холма и разветвлялась на два фермерских проселка. Эти две проселочные дороги были концом и целью маленькой древней магистрали. Если пересечь эти проселки и пройти один акр пастбища, вы упретесь в густую живую изгородь, сбегающую к Маршвудской долине. В самой середине этой изгороди, к которой я и стремился попасть из Лондона, снова появляется древняя тропа. Она не отмечена на картах. Наверное, уже сотни лет ею никто не пользуется.
Глубокая расщелина в песчанике, закрытая сверху сомкнувшимися живыми изгородями, оказалась на месте; при желании можно нырнуть под стоящие на страже у входа колючие кусты, пройти весь путь и выйти к поперечной изгороди, тянущейся вдоль подножья холмов. Только у кого возникнет такое желание? На освещенных местах растет крапива по плечи высотой; где света нет, тропа завалена сухим валежником. Внутреннее пространство двойной изгороди бесполезно для двух фермеров, поля которых она разграничивает, и только, может, любопытному ребенку захочется сюда забраться и исследовать эту глушь.
Именно так и найдено было это место. Влюбленные становятся детьми. Обрыв видится скалой, изгородь — лесом, ручей — рекой, текущей в Бог ведает какую Аркадию. Эту тропу мы открыли вдвоем — опасный проход, уготовленный для нас, чтобы преодолеть. Только этой весной я привез ее в Англию и выбрал эти меловые холмы Дорсета, чтобы она посмотрела и почувствовала землю, где будет ее дом. Это ее посещение стало и последним. У нас не было какого-то предчувствия, если не считать безумия охватившей нас любви. В отношениях мужчины и женщины бывает момент нестерпимой сладости, когда в их мир с четырех сторон стремятся крылатые всадники бед и грозных опасностей...
Теперь же мне надо было помешать детям или влюбленным пробираться этой тропой. Я затащил коляску в чащу и поставил ее на прогалине, где верхняя растительность была такой густой, что, кроме папоротника, там ничего не росло. Затем вытащил секач и нарубил сухих веток. Поставил велосипед поперек тропы и навалил на него такую груду колючих сучьев, которая остановила бы и льва. На нижнем конце тропы надежной оградой стала стелющаяся ежевика, которую я усилил ветками колючего остролиста. Этим пока я и ограничился. Рассветало, и звук моего секача отзывался эхом среди холмов.
Еще вырубил ступеньки на западном склоне расщелины и на внутренней стороне молодой ели: близ ее вершины был толстый сук, нависший над расщелиной и протянувшийся до ее противоположного края. Ель стала моим выходом из убежища и входом в него. Большую часть дня я проводил на этом дереве, откуда открывался хороший вид на север и запад. Мне хотелось понаблюдать за жизнью окрестных ферм и посмотреть, откуда мне может угрожать опасность. Поле с востока было неровным пастбищем. Через час после рассвета коровы брели туда на фоне неба, когда их выгоняли из ворот, которые мне были не видны. Дальше на восток — холм с таким низким травяным покровом, на котором хорошо только лежать. На западной стороне сразу под моим деревом — сорок акров пшеничной стерни, резко спускающихся к большой серой постройке богатой фермы с обширными амбарами и прудом для уток.