Сейчас Трина везла меня в инвалидном кресле по коридору — мама следовала за нами по пятам — мимо больных в гипсе или медленно передвигающихся на костылях либо в ходунках. Я лежу в ортопедическом отделении, но отец где-то в другом месте. Нам приходится спуститься на лифте на третий этаж.
Мы въезжаем в двери, на которых написано: «Реанимационное отделение».
В отделении больные не ходят — одни доктора.
Трина перестает толкать кресло и опускается рядом со мной на корточки.
Как чувствуешь, готова?
Я киваю.
Трина спиной вкатывает меня в папину палату, а потом разворачивает лицом к кровати.
Папа похож на изваяние. На одну их тех мраморных статуй, которые находятся в музее в зале древней Греции — сильную, крепкую и с абсолютно безучастным лицом. Я одним пальцем касаюсь его руки. Он не шевелится. Только по одному признаку я понимаю, что отец жив, — аппараты, к которым он подключен, издают тихое, монотонное жужжание.
Это я виновата.
Я кусаю губу, потому что понимаю, что сейчас расплачусь, а я не хочу, чтобы Трина с мамой видели мои слезы.
С ним все будет в порядке? — шепчу я.
Мама кладет руку мне на плечо.
Врачи не знают. — Ее голос ломается.
По моим щекам струятся слезы.
Папочка! Это я, Кара. Проснись! Ты должен очнуться!
Я вспоминаю истории, которые часто можно услышать в новостях, об удивительных исцелениях, когда люди, которых считали навсегда прикованными к постели, вставали и даже бегали. Когда слепые неожиданно прозревали.
Когда отцы с черепно-мозговыми травмами внезапно открывали глаза, улыбались и прощали своих дочерей.
Я слышу шум воды. Открывается дверь, ведущая в ванную комнату. Входит молодая копия моего отца, которая привиделась мне вчера. Продолжая вытирать руки о спортивные штаны, он смотрит на маму, потом на меня.
Кара! Ого! — изумляется он. — Ты очнулась?
В это мгновение я понимаю, что он не плод моего воображения. Знакомый голос сейчас живет в другом, взрослом теле.
Что он здесь делает? — спрашиваю я шепотом.
Я его позвала, — отвечает мама. — Кара, просто...
Я качаю головой.
Я ошиблась. Я не готова.
Трина тут же разворачивает инвалидную коляску к двери.
Все в порядке, — успокаивает она, совершенно не осуждая меня. — Тяжело видеть любимого человека в таком состоянии. Вернешься, когда немного окрепнешь.
Я делаю вид, что соглашаюсь с ней. Но не встреча с отцом, лежащим без сознания на больничной койке, выбила у меня землю из-под ног.
А встреча с братом, который уже шесть лет как умер для меня.
Не могу сказать, что мы с Эдвардом были очень близки. В детстве семь лет — огромная разница. Что может быть общего у старшеклассника с младшей сестрой, которая до сих пор играет со своей игрушечной кухонькой? Но я идеализировала старшего брата. Я иногда брала книги, которые он оставлял на столе, и делала вид, что понимаю написанное; тайком пробиралась и его комнату и слушала его плеер — он бы убил меня, если бы узнал.
Начальная школа и старшая размещались в разных зданиях, и это означало, что Эдварду приходилось по утрам отвозить меня в школу. Таким был договор — родители выплатили половину из восьмисот долларов за старый потрепанный автомобиль, чтобы у брата были собственные «колеса». В ответ мама настаивала, чтобы брат лично заводил меня на крыльцо моей школы, прежде чем отправиться на занятия.
Эдвард воспринял ее требование буквально.
Мне было одиннадцать — вполне взрослая девочка, чтобы самостоятельно перейти дорогу по сигналу светофора. Но брат никогда не отпускал меня одну. Каждый день он парковал машину и ждал, пока загорится зеленый свет. Когда свет загорался, он хватал мою руку и не отпускал, пока мы не оказывались на противоположной стороне. Это настолько вошло в привычку, что я абсолютно уверена: он даже не осознавал, что ведет меня за руку.