Она еще с минуту понаблюдала за ним, невольно улыбаясь. У него был высокий умный лоб, голубые глаза за толстыми стеклами пенсне вечно смотрели куда-то в пространство. Он выглядел на все свои шестьдесят лет – бледный и худой до болезненности. Ничего удивительного: львиная доля его физических сил тратилась на умственную работу. На нем был старый выношенный сюртук, протертый на локтях чуть ли не до дыр, и клетчатые брюки, мешковатые и лоснящиеся на коленях. Хорошо хоть сорочка чистая. Тетя Эстелла не переставала ворчать, что, если он вдруг заблудится на улицах Чикаго, его тут же непременно арестуют за бродяжничество.
Сидни подумала, что небрежность отца в собственных привычках в какой-то степени искупает его слепоту по отношению к маленьким слабостям окружающих: вот сейчас, к примеру, он не обратил никакого внимания на ее новое платье, на прическу, которую она изменила в последнее время. Разве можно было упрекнуть его за невнимание к подобным мелочам в других людях, когда он был не в состоянии подобрать пару носок по цвету для самого себя? Он, без сомнения, ухитрился поднять расхожее представление о «рассеянном профессоре» на новую и недосягаемую высоту.
– Скверный день, – пробормотал он, обращаясь скорее к себе, чем к дочери. – Ничего не добились. Он освирепел. Все без толку. Предварительный доклад провален. Дурацкое положение. То-то Слокум порадуется. Теперь все ясно.
Сидни давно уже привыкла к его отрывистой и загадочной манере выражаться. Отец не разговаривал, а как будто диктовал краткие заметки. Все его студенты обожали его пародировать. В детском и подростковом возрасте Сидни отчаянно стеснялась отца, но, слава богу, ей наконец удалось это преодолеть. Зато смущение до сих пор преследовало Филипа, а с недавних пор начало мучить и Сэма.
–Папа?
– Гм?
– Это правда, что они держали Человека с Онтарио в клетке, когда его привезли в университет?
– А? Да, когда рана зажила.
– Зачем?
– Потому что он неоднократно пытался бежать.
– Да, но в клетке!
– Он пугал людей. Никто не знал, что с ним делать.
– Но…
– Задним умом понимаешь, что это варварство, но что было делать? Мальчик совершенно запаршивел: вши, блохи, бог знает что еще. Пришлось обрабатывать его щелоком. Были у него и внутренние паразиты – ему давали рвотные и мочегонные. Зубы хорошие, здоровые, но в паре задних коренных появились дырки – так пришлось усыпить его веселящим газом, чтобы поставить пломбы. Это его травмировало. Когда подстригали волосы, пришлось его держать. В общем, напугали до полусмерти. Просто позор.
– Не говоря уж о том, что его подстрелили, – сухо заметила Сидни.
Неудивительно, что он не желал с ними сотрудничать. Им повезло, что он их не покусал!
– Что вы собираетесь с ним делать? Что с ним будет, если он так и не заговорит? Профессор Винтер откинулся в кресле, сложив руки на впалой груди. Его затуманенный взгляд стал еще более рассеянным и далеким.
– Мальчик подавлен. Все время вздыхает. Вчера ночью бил ногой в стену – проломил дыру. Мускулы слабеют, он нуждается в тренировке. Ночное видение не такое острое, как раньше. Нюх – тоже. Было время – различал запах побелки на стене, типографской краски, масла для волос. Теперь теряет способность. Уходит в себя. Меланхолия. Тоска по дому. Апатия.
Просто поразительно, подумала Сидни, насколько ее отец наблюдателен и умеет подмечать малейшие детали, когда дело касается действий и реакций его «объекта». Как жаль, что ему не хватает чуткости, когда речь идет о его близких.
– Харли?
Тетя Эстелла стремительно ворвалась в комнату, таща за собой упирающегося Филипа.
– Харли, я требую от тебя полного внимания. Ее брат поднял голову с самым любезным выражением на лице.
– Доброе утро, Эстелла. Филип! Сэм, и ты тут? Сэм прошмыгнул в кабинет последним, стараясь держаться как можно более незаметно.
– Привет, папочка, – пискнул он и немедленно устремился прямо к Сидни.
Сэм заметно нервничал, но его разбирало любопытство, и ему не хотелось ничего упустить.
– Харли, я пришла поговорить с тобой о твоем сыне.
– Гм… – С благодушной улыбкой профессор Винтер перевел взгляд с Филипа на Сэма и обратно. – О котором из двух?
Тетя Эстелла раздраженно поморщилась. Она была на четыре года моложе своего брата, такая же худая и бледная, как и он, с седеющим пучком на затылке, из которого ни один волосок не смел выбиться. Отец вкладывал все свои душевные силы в работу, тетя Эстелла с не меньшей страстью предавалась иному занятию: целью и смыслом ее жизни было занять как можно более заметное место в обществе.
Винтеры отнюдь не входили в число богатейших семейств города, но тем не менее – прежде всего благодаря усилиям и настойчивости тети Эстеллы, а также удачному браку Сидни со Спенсером Уинслоу Дарроу-третьим – они сумели стать равными среди самых влиятельных и привилегированных представителей светской элиты, определявшей, кого стоит, а кого не стоит впускать в свой круг. Тетя Эстелла именно об этом и мечтала: ей хотелось быть на равных с Арморами, Пуллманами, Свифтами и Маккормиками – признанными столпами общества, знакомством с которыми она дорожила больше всего на свете. Сказать, что тетя Эстелла заносчива, было бы явным преуменьшением. С таким же успехом можно было назвать ее брата слегка забывчивым.
– Ты имеешь хоть какое-нибудь представление о том, чем занимался твой сын прошлой ночью?
У нее между пальцами был зажат рукав Филипа – еще несколько лет назад это было бы его ухо.
– Вместо того чтобы изучать алгебру и геометрию, он чуть было не провалил последний семестр в своем дорогом и престижном колледже. Итак, Харли? Как по-твоему, что он делал вчера?
– Не имею ни малейшего понятия, Эсти. Интересно, еще кто-нибудь, кроме папы, называет тетю Эстеллу Эсти? В это невозможно было поверить. Она никогда не была замужем, за всю жизнь – если верить слухам – у нее не было ни одного поклонника. На старых семейных фотографиях тетя Эстелла выглядела, конечно, моложе, но в остальном – в точности так же, как сейчас: несгибаемая, строгая, неулыбчивая. Рот она открывала только для того, чтобы изречь нечто назидательное или осуждающее, поэтому ее никак нельзя было назвать идеальной спутницей в путешествии, решила Сидни.
Ко всему на свете тетя Эстелла относилась с неодобрением, никогда ничего не прощала, была помешана на чувстве долга. Люди в большинстве своем боялись ее. Она с легкостью могла внушить к себе уважение, гораздо труднее было ее полюбить.
Были у нее, разумеется, и определенные достоинства. Например, тетя Эстелла любила свою кошку Ванду, была к ней по-настоящему привязана. Она великолепно владела искусством рукоделия, а в саду просто творила чудеса: она была первой женщиной, которая за всю историю Чикагского общества любителей роз сумела занять в нем место вице-президента. Чего ей не хватало – так это умения ладить с людьми. Если этот недостаток был вызван природной застенчивостью, тетя Эстелла давно уже научилась его маскировать внешней неприступностью. Казалось, ее сердце сделано из кремня.
– Он тайно покинул дом посреди ночи и вернулся только на рассвете. От него несло табаком и… еще кое-чем похуже, – грозно закончила она, решив не уточнять в присутствии Сэма, что может быть хуже табака.
Филип вырвался из ее цепких пальцев и поплелся к окну. В ту секунду, когда тетя Эстелла оказалась у него за спиной, он скорчил смешную рожицу Сидни и Сэму, изображая из себя пьяного. Как и следовало ожидать, Сэм не удержался от смеха. Он зарылся лицом в юбку Сидни, а она машинально накрыла ладонью его голову.
Профессор Винтер растерянно заморгал за стеклами очков, но деться было некуда, пришлось отвечать.
– М-да. Полагаю, это никуда не годится. – И что ты предлагаешь в качестве наказания? – А? – Ты же его отец! Филипу двадцать лет, он уже не ребенок. – Верно, верно. Он уже не мальчик. – Он катится по наклонной плоскости к полному саморазрушению.