— Ты дачку имеешь в виду? — спросил он с простодушно-хитроватой улыбкой. — Так дачка ни при чем. Он мне ее только за участие в психологическом опыте обещал. А тут уже не опыты, тут дела по другому разряду проходят…
— Не волнуйся. Дача вообще такая мелочь… Антон про нее просто для подхода к теме сказал. Возможности у них неограниченные. И этика форзейлей запрещает им торговаться или отказывать в просьбе тем, кто им помогает…
— Я не собираюсь просить! — резко возразил Воронцов. — На флоте у нас все четко. «Нет спасения — нет вознаграждения». Есть такое правило. В смысле, что без результата никакие затраты не компенсируются. И наоборот, разумеется. Вот я и спрашиваю: какая их цена? Мне лишнего не надо, но и задаром стараться… Один знакомый говорил: «Не то обидно, что за растрату сел, а то, что по той же статье в десять раз больше растратить можно было…»
— Чего ты сам хочешь, милый? Миллиард долларов? Вечную жизнь? Звание адмирала Флота? Скажи мне, и все будет…
Он готов был поклясться, что в голосе ее проскочили нотки презрения. И в глазах, слишком ему знакомых, читалось нечто брезгливо снисходительное.
Но откуда у нее вдруг такая щепетильность в вопросах чести, при не слишком почетной роли переводчицы, да еще и вербовщицы при неизвестно какие цели преследующих пришельцах? Да и раньше… Разве не она написала в прощальном письме:
Пойми, что полудетские эмоции не могут заменить логику взрослой жизни. Я должна думать о будущем, и есть люди, которые его гарантируют. Согласна, что это звучит цинично в твоем выдуманном мире белоснежных парусов и белых офицерских перчаток, но увы, возможно, ты теперь единственный обитатель своего мира. Прости и, если можешь, не суди строго. Впрочем, если тебе будет легче — назови меня меркантильной дрянью и успокойся. Позже ты меня поймешь. Надеюсь, с другой тебе повезет больше. Целую тебя, мой верный рыцарь…
Ей, значит, тогда можно было так рассуждать, а теперь она же его осуждает за вопрос всего лишь. Неужели по прошествии времени она так изменилась? Или, опять же, это он сам так ее подкорректировал в своем воображении?
Допуская, что за его эмоциями пришельцы все же следят, он распалял себя такими мыслями, а на самом деле все прекрасно понимал.
Она и вправду в нем разочарована. Оттого, что всю свою, наверное, не такую уж счастливую жизнь хранила в глубине памяти веру в него, Воронцова, в его пусть несовременные, для других и для нее тоже, романтические представления о порядочности и чести. В те самые белые офицерские перчатки.
Слабые люди — слабые, но не подлые — любят верить, что порядочность все же существует. И, конечно, увидеть, что и его сломала неумолимая логика жизни, ей неприятно. Как будто не она предала его когда-то, а он сейчас предает ее веру в него…
Такой вот психологический этюд в желтых тонах.
«Какою мерою мерите, такою и отмерится вам», — вспомнил он слова из читанной ночью Библии. И успокаивающим жестом поднял руки ладонями вверх.
— Ну ладно-ладно… О цене сговоримся. Верю тебе и им на слово. Что я все-таки должен делать?
— Поверь, Дим, я хочу тебе только добра. И зря ты злишься. Ты еще сам не понимаешь, как тебе повезло. Тебя выбрали одного из миллиардов…
— Ценю, Наташа, ценю. Все это ужасно ласкает мое самолюбие. Я так нуждаюсь в признании. Свои не ценят, так хоть пришельцы поняли. По-хорошему, я давно уже мог и начальником пароходства стать, а все старпом. В капитаны самого малюсенького кораблика — и то не пускают. Рылом-с, видать, не вышли…
— Не обижайся, Дим. Не на что. Я тебя слишком хорошо знаю… Характер у тебя не тот. А вот сейчас как раз он и пригодится. Так что все к лучшему…
— …в этом лучшем из миров, — закончил он ее любимую поговорку.
Ему вдруг трудно стало сохранять с ней взятый тон. С некоторым даже удивлением вслушиваясь в себя, Воронцов все больше убеждался, что ничего из прошлого не ушло и не забылось, и ее глаза, интонации, тембр голоса имеют над ним такую же почти власть, как и прежде, в самые счастливые минуты их любви.
И если б не было всего пережитого — тех страшных для него и мучительных дней и месяцев, когда в своей тесной, накаленной тропическим солнцем каюте он читал и перечитывал ее прощальное письмо, а потом, не подавая вида, что с ним творится, должен был нести службу, шутить и смеяться чужим шуткам в кают-компании, вообще жить, хотя жить как раз не очень хотелось, — сейчас ему не удалось бы оставаться внешне спокойным, ироничным, небрежно-самоуверенным.