– Курите, товарищ Шестаков, если хотите, - радушно предложил Сталин, подвигая через стол коробку папирос. Не каждому позволялось. Вроде как получить понюшку из табакерки императора Павла. Честь, однако.
Шульгин, пока что отстранивший память и моторику Шестакова в сторонку, но крайне вежливо, мол, обожди немножко, Григорий Петрович, сейчас я лучше знаю, как быть, взял «Герцеговину», размял в пальцах, похлопал по карманам, вспоминая, где спички.
Сталин взглядом указал на серебряную спичечницу, в которую была вставлена коробочка отнюдь не отечественного «Гиганта», а натуральных шведских. Сашка прикурил, и, пожалуй, в глазах его что-то такое промелькнуло, наверняка невозможное для Шестакова. Ирония или просто воспоминание про рассказ Эренбурга о судьбе плохо кончившего жизнь спичечного короля.
– А что делать, Григорий Петрович? Нет у меня времени и желания чиркать и ломать десяток, пока одиннадцатая загорится. Разве что передать и это производство в ваш наркомат? У вас, помнится, процент брака поменьше?
Шульгин слегка пожал плечами.
– Поменьше, товарищ Сталин… Хотя бывает, куда ж денешься?
Вождь вдруг помрачнел лицом, однако голос его оставался крайне благодушным.
– Товарищ Шестаков, вы - умный человек? - и прозвучало это одновременно и вопросительно и утвердительно.
– Да, товарищ Сталин. Надеюсь - да, - сделал он на всякий случай оговорку.
– А что такое, по-вашему, - умный? - и посмотрел на собеседника очень пристально.
– Я думаю - это способность адекватно реагировать на обстановку и принимать верные в данных обстоятельствах решения. Образование и должность к понятию «ум» безотносительны…
Сталин склонил голову к плечу.
– Хорошо сказано. В определенных обстоятельствах так и есть. Однако заметно, что независимо от окружающей обстановки образование у вас дает себя знать.
Шульгин промолчал. А что? Бояться ему совершенно нечего. Не мог он избавиться от ощущения, что нынешний Сталин и Андрей Новиков - одно и то же. Слишком много друг ему рассказывал о пребывании в этом теле, наводящем ужас на окружающих, в том числе якобы и на самого Черчилля в будущие годы. Да и при самом остром развитии ситуации ни Виссарионович, ни Поскребышев, сидящий за дверью, ничего ему сделать не смогут. Охрана в коридоре - тоже. Просто не успеют. Другое интересно. Сталину сейчас пятьдесят восемь, ему - тридцать пять, Шестакову - сорок два, психологической же разницы в возрасте не чувствуется.
– Теперь дальше, - продолжил Сталин с прежней интонацией. - Вы - смелый человек?
– Скорее всего. В Мировую войну кресты даром не давали. Тем более - на море. Страшновато моментами было, не скрою, а так - ничего, служил, воевал…
– То в Мировую. Там много героев было. А вы и Николая Ивановича не испугались.
Шестаков изобразил на лице легкое презрение.
– Николай Иванович? По-моему, германская торпеда или мина в холодной Балтике страшнее этого придурка! С крейсера «Паллада» из тысячи человек ни один не спасся, да и еще были случаи. А тут…
Пропустив мимо внимания последние слова, Сталин сосредоточился на первых.
– Придурка? Очень правильно сказано… Именно. Тем не менее мы ему доверяли. Очень доверяли. Так может, и мы - тоже?
Здесь пришлось сохранить покерное лицо. Ни малейшего движения мышц. Словно вообще не услышал.
Вождь прищурился, глаза окружили добрые морщинки.
– А меня вы - боитесь?
Спрашивают так - надо так и отвечать.
– Нет, товарищ Сталин! - (Как с борта в воду.) - Уважаю, восхищаюсь как человеком и руководителем. Вижу в вас воплощенную волю партии. А бояться? Знаете, один писатель не так давно выразился: «Не бойтесь врагов, они всего лишь могут вас убить. Не бойтесь друзей, они всего лишь могут вас предать. Бойтесь равнодушных, ибо только с их согласия существуют на Земле предательства и убийства».
– Хорошо сказано, товарищ Шестаков, хотя я не совсем уверен, что это имеет отношение к конкретному случаю. Но согласимся. Вас, по крайней мере, равнодушным никто не осмелится назвать…
Разговор начинал приобретать странный оборот.
При этом Шульгин видел, что за минувшие двое суток Сталин стал каким-то другим. Как только сделал первый шаг в сторону от накатанной колеи. Сдал Ежова на год раньше срока, прислушался к Лихареву, простил Шестакова… Разумеется, судьба нескольких мелких чекистов значила для него даже меньше, чем ничего, однако, однако…