Ничто еще не выдавало его замыслов, да и сам Гарибальди, вполне возможно, лишь еще весьма смутно прозревал будущий путь, который он намеревался проложить революции; однако все уже ощущали в воздухе предвестную дрожь и те первые тревожные порывы ветра, что накануне великих событий взметают волосы и овевают лица народов.
Так что момент для того, чтобы получше узнать человека, которому предстояло эти события направлять, был выбран как нельзя более удачно.
Придя в гостиницу «Тромбетта», я поднялся на второй этаж; мне указали дверь, и, поскольку там не было никакого слуги, чтобы доложить о моем приходе, а точнее, поскольку у Гарибальди вообще не докладывают о приходе гостей, я трижды постучал в эту дверь; при слове «Войдите!», произнесенным голосом одновременно мягким и звучным, я открыл ее и остановился на пороге.
В комнате было пять человек: четверо сидели, а один, в шляпе на голове и пончо на плечах, прохаживался по ней.
Теми, кто сидел, были Тюрр, Медичи, Каррано и военный хирург, имени которого я так и не узнал.
Мне понадобился лишь один взгляд, чтобы распознать в том, кто прохаживался по комнате, Гарибальди.
Я обратился к нему в то мгновение, когда, услышав звук открывающейся двери, он повернул голову в мою сторону.
— Генерал, — спросил я его, — какое сегодня у нас число?
— Четвертое января тысяча восемьсот шестидесятого года, — ответил он, немало удивленный этим вопросом.
— А который час? — продолжал я.
— Двадцать минут одиннадцатого, — взглянув на стенные часы и приходя во все большее удивление, ответил он.
— Так вот, послушайте то, что я говорю вам четвертого января тысяча восемьсот шестидесятого года, в двадцать минут одиннадцатого: не пройдет и полугода, как вы станете диктатором.
Он вздрогнул и вопрошающе взглянул на своих друзей, словно для того, чтобы поинтересоваться у них, кто я такой.
Тюрр, мой давний приятель, с которым мы знакомы лет пятнадцать, хотел было ответить Гарибальди, но я остановил его:
— Помолчите! Мне достает самоуверенности желать, чтобы генерал узнал меня, даже если ему не назовут моего имени.
— И у вас есть на это право, — обратившись ко мне, произнес Гарибальди, — вы Александр Дюма.
Я кинулся к нему, раскрыв руки, и мы стиснули друг друга в том братском и искреннем объятии, что на всю жизнь соединяет сердца.
— Я принимаю на веру ваше предсказание, ибо люблю пророков, — сказал мне Гарибальди, — но, возможно, не стоит чересчур широко разглашать его.
— И почему же?
— Потому, что это помешает ему исполниться.
— Перестаньте, — промолвил я, — вы избраны Провидением, и люди ничего не могут сделать против вас.
Гарибальди улыбнулся.
— Отчасти таково и мое мнение, — промолвил он, — однако высказывать его открыто с моей стороны было бы заносчиво, да и время сейчас неподходящее.
— И почему же оно неподходящее?
— Потому, что сегодня мы учреждаем общество Вооруженной нации и я назначен его председателем.
— Что ж, все ясно как день. Это председательство — прямой путь к диктатуре.
— О! — воскликнул Гарибальди. — Общество еще не учреждено.
Едва он договорил эти слова, дверь распахнулась и вошедший в комнату адъютант короля Виктора Эммануила произнес:
— Его величество просит генерала Гарибальди пожаловать во дворец.
Гарибальди повернулся ко мне и прошептал:
— А ведь я вам говорил!
— Я не понимаю.
— Ну да! Зато я понимаю.
И в чем был, не переодевшись, он вышел, попросив Тюрра принять вместо него членов Общества, которые могли прийти в его отсутствие.
Каррано и врач последовали за ним. Мы с Тюрром остались вдвоем.
— Теперь ваш черед! — сказал я ему, сжимая его в объятиях.
Он слегка вскрикнул от боли.
— Что с вами, дорогой друг? И что у вас случилось с тех пор, как мы не виделись? — спросил я его.
— Ах, дорогой мой, годы давят на плечи, и к тому же я лишился руки.
— Руки?! Так вы лишились руки?
Он слегка кивнул головой, указывая мне на свою левую руку, безжизненно свисавшую вдоль тела и за большой палец прицепленную к кармашку панталон.
— Вот черт! — вырвалось у меня.
— Да, — подтвердил Тюрр, — в сражении при Трепонти я получил пять ранений, одно из которых раздробило мне руку. И то, что Бертани смог обойтись без ампутации, это какое-то чудо.
Я сел подле Тюрра и вызвал его на разговор.
Восторг, испытываемый им в отношении генерала, заставил Тюрра побороть присущую ему молчаливость, и он поведал мне о тех необычайных проявлениях мужества — а вернее сказать, безрассудства, — которые сделали Гарибальди победителем в четырех крупных сражениях: при Варезе, Комо, Сериате и Трепонти.