Среди всего этого ярко блеснула занятная подробность, подлинный алмаз поэзии.
Однажды ночью солдаты Гарибальди, числом около тысячи или тысячи двухсот, угрюмо отступали через теснины горы Орфано, преследуемые двенадцатью тысячами австрийцев, которыми командовал Урбан. Гарибальди и Тюрр, прикрывавшие отступление, находились в самом конце арьергарда.
Внезапно Гарибальди остановился и прислушался.
Тюрру показалось, что он слышит позади себя цокот коней, ступающих по дороге.
— Черт побери! — произнес он. — Я тоже слышу их, и они совсем недалеко.
Генерал отрицательно покачал головой, подал Тюрру знак замолчать и застыл в неподвижности между своими солдатами, которые удалялись, и врагом, который приближался.
Поскольку австрийский авангард заметил его, три или четыре пули просвистели рядом с ним и Тюрром.
Гарибальди тяжело вздохнул и промолвил:
— Негодяи! Из-за них он улетел.
— Кто улетел? — спросил Тюрр.
— Соловей, он пел. Друг мой, со времен моего отъезда из Европы, то есть уже двадцать четыре года, я не слышал соловьиного пения.
И, погруженный в раздумья и сопровождаемый своим адъютантом, Гарибальди догнал отступавшую колонну.
Пока длился рассказ Тюрра, около десятка членов общества Вооруженной нации, среди которых был и мой старый друг Брофферио, вошли в комнату и, встреченные Тюрром, расселись в ожидании генерала, выказывая определенное беспокойство, ибо Тюрр сообщил им о появлении королевского посланца.
Вскоре, в свой черед, пришел и Гарибальди. Лицо его, как всегда, было совершенно спокойно: одному Богу известно, сколько он должен был выстрадать, прежде чем приобрести эту неизменную внешнюю невозмутимость.
— Ну что ж, — произнес он, кладя шляпу на стол, — то, что я и предвидел, произошло.
— В чем дело? — послышалось со всех сторон.
— Дело в том, что король просит нас распустить общество Вооруженной нации.
— Но тогда все летит к чертям! — со своей обычной горячностью воскликнул Брофферио.
— Нет, — своим мягким, спокойным и мелодичным голосом промолвил Гарибальди, — все лишь переносится на более поздний срок.
И, взяв в руки перо, он произнес:
— Брофферио, напечатайте в вашей газете «Lo Stendardo»[4] и других туринских газетах то, что я сейчас напишу.
И, в самом деле, он написал — при этом перо его скользило по бумаге с той удивительной легкостью, какая присуща людям, у которых сердце подсказывает мысль, а ум и рука лишь повинуются ему, — следующее воззвание:
Призванный несколькими своими друзьями сыграть роль примирителя между различными фракциями итальянской либеральной партии, я был приглашен стать председателем общества, именующегося Вооруженной нацией. Я полагал себя способным быть полезным на этом посту; величие замысла привлекало меня; однако все вероломное, тлетворное и влиятельное, что есть как внутри Италии, так и за ее пределами, то есть сборище нынешних иезуитов, устрашилось и разразилось проклятиями.
Правительству короля, человека благородного, докучали паникеры, и, дабы не бросать на него тень, я, с согласия всех членов Общества, решил подать в отставку с должности, которой был удостоен. Одновременно я объявляю о роспуске общества Вооруженной нации и призываю всех итальянцев, любящих свою страну, помочь ей посредством подписки на покупку миллиона ружей.
Если, располагая миллионом ружей, итальянцы в своем противостоянии чужеземцам окажутся неспособны вооружить миллион солдат, придется оставить всякую надежду на человеческий род.
Однако Италия вооружается, и она будет свободна.
Я подождал, пока Гарибальди не закончит писать и не зачитает свое воззвание, после чего взял перо, снял копию с воззвания и, передав ее Брофферио, оригинал положил себе в карман.
Однако Брофферио, в свой черед, явно для того, чтобы выказать мне уважение, скопировал сделанную мною копию, положил ее себе в карман, ровно так же, как я поступил с оригиналом Гарибальди, и отправил свою копию в типографию.