«Вернуться в Марсель, черт побери!»
Слова «Черт побери!» свидетельствовали о моем крайнем раздражении.
Что поделаешь! Вот уже полгода все мои друзья жужжали мне в уши, повторяя:
— Дорогой Дюма! Вы совершили ошибку, причем серьезную ошибку, заказав постройку судна на Сиросе. За половину той суммы, в какую оно вам обойдется, вы могли бы купить уже готовое судно в Константинополе, на Мальте или в Марселе!
Так что я уже начал сознавать всю справедливость умозаключения, указывавшего на совершенную мною ошибку, что, естественно, вызывало у меня досаду.
Следует согласиться, что на фоне сложившихся обстоятельств эта досада, проявившаяся лишь в словах «Черт побери!», была вполне беззлобной.
Настолько беззлобной, что Подиматас даже не обратил на нее внимания.
Вместе со шхуной он вернулся в Марсель.
Я прибыл туда почти одновременно с ним.
Предстояло принять важное решение.
Ради того, чтобы приехать в Париж, которого они никогда не видели, и провести там зиму, мои матросы были готовы удовлетвориться лишь половинным жалованьем.
Я предложил им остаться вплоть до весны в Марселе, причем на тех же условиях.
Они ответили, что предпочитают списаться на берег.
Возразить на это было нечего, и я поинтересовался у Подиматаса, какое вознаграждение мне следует выплатить матросам, давая им расчет.
Он ответил мне, что я ничего им не должен, поскольку они сами пожелали покинуть судно.
Мне показалось, что «ничего» — это как-то маловато, и я разрешил Подиматасу выплатить каждому из них по месячному жалованью, как только они сойдут на мостовую улицы Канебьер.
По уверению Подиматаса, эта выплата месячного жалованья должна была привести их в восторг.
Так что я вернулся в Париж, полагая, что матросы уже сошли на берег.
Две недели спустя, когда, находясь на Амстердамской улице, я воображал, что они уже на пути в Грецию, мне пришло письмо от г-на Беше, моего корреспондента в Марселе.
Дело, как стало ясно, сильно осложнилось.
Матросы, которых, по словам Подиматаса, я имел полное право оставить у себя на службе или уволить, причем без всякого денежного возмещения, потребовали в качестве вознаграждения за понесенный ими ущерб трехмесячное жалованье.
На сей раз уже я, в свой черед, поинтересовался у моего корреспондента: «Что делать?»
«Платите, — ответил он. — Ваше судно, построенное на Сиросе, находится под юрисдикцией греческого консула, и вполне естественно, что греческий консул, делая выбор между Вашими интересами и интересами своих соотечественников, возложит вину на Вас».
Неужели, хотя правда на моей стороне, консул, то есть законник, может возложить вину на меня потому, что он грек, а я француз? Это было мне непонятно.
Я посоветовался по этому вопросу со своими друзьями, но они в ответ ограничились словами:
— Мы уже говорили вам, что вы совершили ошибку, заказав постройку судна на Сиросе, вместо того чтобы купить уже готовое судно в Константинополе, на Мальте или в Марселе!
Это напоминало басню о школьном учителе и ученике: мне читали нравоучение в тот момент, когда я тонул, и оно показалось мне несколько несвоевременным.
В итоге я отправил в Марсель шестьсот шестьдесят франков.
Но, пока длились эти споры, прошел целый месяц; прошедший месяц и те три месяца, что следовало оплатить вперед, составили четыре месяца, и потому выложить нужно было еще двести двадцать франков; короче, вместо шестисот шестидесяти франков я оказался должен своему экипажу восемьсот восемьдесят франков.
Я довел кредит Подиматасу до требуемой суммы, погоревав о своих восьмистах восьмидесяти франках, но при этом сказав:
— Ну что ж, поработаем на час больше!
И я в самом деле принялся работать на час больше, полагая, что на сей раз окончательно избавился от своего экипажа.
Но я заблуждался.
Спустя неделю я получил письмо от моего корреспондента, извещавшего меня, что двое из моих матросов, с трехмесячным жалованьем в кармане, без всяких возражений покинули шхуну, однако двое других потребовали, помимо трехмесячного жалованья, чтобы их еще и вернули на родину, то есть дополнительно выдали каждому по семьдесят франков.
Будучи марсельцем, то есть человеком остроумным и не чуждым поэзии, он закончил письмо стихотворной строкой автора «Танкреда»: