И ухватив за плечо старика, повёл к своему коню у коновязи. Там, отвязав от задней луки верёвку, привязал один конец к передней луке, другой к связанным рукам Кассена. Сел на коня, скомандовал:
— Шагай.
Кассен пошёл к воротам, где ещё стояла пыль от выехавшей только что повозки. От конюшни бежал конюх, ведя в поводу подсёдланного коня.
— Это нашему барину, — кричал он подбегая.
— Давай сюда, — сказал Лепетченко. — Да вот с этой стороны.
— Но я для барина.
— А я разве отказываю, — отвечал Лепетченко. — Пусть пройдётся трохи, выедем в поле, сядет в седло твой барин. Давай, давай.
Приняв повод, привязал его за заднюю луку, поехал дальше. Выехали в поле. Кассен шагал чуть впереди, верёвка то и дело волочилась в пыли, и Лепетченко несколько придерживал коня, чтобы она чуть-чуть поднялась. Потом это ему надоело и он прикрикнул:
— Шагай побыстрее, натягивай верёвку, сволочь.
— Сам ты... — вдруг окрысился старик.
— Чего, чего? — Лепетченко подъехал ближе к Кассену и, привстав в стременах, ожёг его плетью. Тот изогнулся от боли, вскричал:
— Что ты делаешь, негодяй!
— Что я делаю? Что я делаю? — распаляя себя, говорил Лепетченко, наматывая верёвку на луку, чтобы подтянуть ближе пленника. — Вот что я делаю, — и опять достал плетью несчастного.
Раз, другой, третий. Всё сильнее и сильнее лупцевал он пленного. И тот упал на дорогу, чтоб хоть как-то уйти от жгучих ударов. Гордый, честолюбивый Кассен от боли превратился в жалкого червяка, валявшегося в пыли на дороге. И это его положение не вызывало в сердце его мучителя ни капли жалости или сострадания.
Лепетченко слез с коня, отвязав верёвку от рук Кассена, ловко смотал её и повесил на луку. Затем развязал руки пленника.
— Вставай давай. Нечего отлёживаться, пойдёшь как вольный.
Лепетченко влез в седло. Кассен продолжал лежать. Лепетченко достал пистолет, щёлкнул взводимый курок.
— Не встанешь, пристрелю. Ну! Живо!
Кассен поднялся, с испугом посматривая на мучителя.
— Вперёд, — скомандовал Лепетченко. — Курс на Гуляйполе.
Пленный пошёл по дороге, невольно втягивая голову в плечи в ожидании очередного удара.
— Ты, говорят, своего слугу Федьку заставил как-то скакать по двору на одной ноге целых полдня. А ну-ка покажи, как ты сам это умеешь.
Кассен шёл, словно и не слышал. Лепетченко выстрелил ему под ноги, пуля, взметнув пыль, завизжала, рикошетом уходя в сторону. От неожиданности Кассен аж подпрыгнул.
— Тебе что было приказано, скачи на одной ноге.
Кассен, полусогнув правую ногу, поскакал на левой ноге. Лепетченко язвил:
— С такими скачками мы и к ночи не доберёмся до Гуляйполя.
Не более десяти минут проскакал Кассен, задохнувшись, плюхнулся на обочину.
— А-а-а, не сладко, сволочь? А каково Федьке было полдня скакать? А?
— Он... молодой, — просипел Кассен.
— Чего ты сказал?
— Я говорю, он молодой...
— A-а, ну ладно. Вон видишь полынную куртинку?
— Вижу.
— Ступай, нарви мне веничек, бабки сказывают полынь блох отпугивает. Потом сядешь на своего коня и поскачешь по-людски. Ступай.
— Аты не... — подозрительно взглянул Кассен.
— Да нужен ты мне, отвечать за тебя. Давай, давай.
Кассен побрёл к полынной куртинке. Подошёл. Наклонился сорвать и в это время сухо щёлкнул выстрел. Кассен лицом вперёд упал в полынь и даже не вздрогнул, пуля попала в сердце.
7. Коммуне быть
Корниловский мятеж менее чем за неделю был подавлен, но и этого времени хватило, чтобы в стране произошло резкое размежевание в обществе. А контрреволюция получила собственное имя — корниловщина. Предательство десяти министров-капиталистов, объявивших о поддержке Корнилова, окончательно добило авторитет Временного правительства среди трудящихся. Это резко отразилось и на местных властях, никто не желал их слушать, а тем более им подчиняться. Гуляйпольские анархисты, создавшие Комитет защиты революции и разоружившие полк, а также всех помещиков и кулаков, почувствовали свою силу. Была создана своя «чёрная гвардия», именовавшаяся по цвету анархистского знамени, для содержания которой на местных капиталистов и банк была наложена контрибуция. Командиром стал Лепетченко.
Уездный комиссар Михно умудрился ночью арестовать Никифорову и препроводить в тюрьму. А уже днём в комиссариате раздался звонок и в трубке прозвучало требовательное:
— Мне комиссара Михно.
— Я слушаю, — отвечал Михно.