Отправив телеграмму, Махно пошёл в Федерацию анархистов, там уже знали об аресте Никифоровой. Какой-то матрос, отборно матерясь, призывал братву подняться и взять штурмом место заточения товарища Марии. И у него находилось немало сторонников. Пришедший из порта Мокроусов заявил:
— Це дило погано, хлопцы. Не треба того, суетиться. Расхлебаем. И не то расхлёбывали. На тюрьму полезешь, порежут пулемётами. Кому корысть? А то чего доброго шлепнут и Марию. Тут треба сперва узнать за ще её?
— Вон Махно там был, видел.
— О-о, приветанье, Нестор, — обратил наконец на Махно внимание Мокроусов. — Так за ще её?
— Кабы я знал. Арестовали по приказу какого-то Фаскина.
— Разберёмся. Я думаю, сюда надо вызвать наш бронепоезд из-под Елизаветовки, им командует анархист Гарин — товарищ решительный и боевой. Бронепоезд будет лучшим аргументом в разговоре с Фаскиным. А? Так шо не суетись, братва.
— Я только что дал телеграмму главнокомандующему Антонову-Овсеенко, — сказал Махно. — Надо подождать, что он ответит. Тогда и решать, что делать.
— Верно, Махно, будем ждать. Если он человек — заборонит.
— Ты слыхал, Мокроус, в Москве наших большевики громили?
— Иди ты. От кого слыхал?
— Мария же и говорила. Может, это от Москвы подуло. А?
— Чёрт его знает. Мы ж дерёмся получше красногвардейцев. Если нас начнут арестовывать, какой дурак на них воевать будет.
— Под собой же сук рубят, — согласился Нестор. — Неужели не понятно.
Вскоре в Федерации появился связист:
— Кто здесь Махно?
— Я, — поднялся из-за стола Нестор.
— Вам телеграмма от главкома.
С бьющимся сердцем Нестор развернул листок.
— Читай, братишка, громче, — крикнули от окна.
— «В Таганрогский Совет Затонскому, копик в ревком, Федерацию анархистов, Махно, — прочёл Нестор сразу охрипшим голосом. — Отряд анархистки Марии Никифоровой, как и товарищ Никифорова, мне хорошо известен. Вместо того чтобы заниматься разоружением таких революционных боевых единиц, я советовал бы заняться их созданием. Главком Антонов».
— Ур-р-р-р-а, — закричали сразу несколько человек, а матрос, выхватив маузер, пальнул в потолок.
— Тю, дурень, — поморщился Мокроусов. — Срикошетит, своих побьёшь.
— Я в матицу, — засмеялся матрос, весело продувая ствол и пряча маузер в кобуру. — Ради главкома.
На следующий день посыпались телеграммы из частей фронта: «Освободите Марию, головы сымем за неё!» «Руки прочь от товарища Марии!». Были среди них и матерные телеграммы, но телеграфист писать их дословно не решался, заменяя крепкие выражения многоточиями или начальными буквами слов.
Затонский, вызвав к себе Фаскина, бросил ему через стол телеграммы.
— Читай.
Тот прочитывал, на многоточиях краснел, конфузился, бормотал:
— Какое бескультурье.
— Ты вот что, культурный товарищ, на каком основании ты арестовал Никифорову?
— Но она бросила фронт.
— А ты? Ты-то что сюда с луны прибежал?
— Я переформировываться. И потом у меня есть жалоба елизаветградцев, что её отряд занимался там грабежами.
— Вот и проверяй, да поживее. Вон уже на путях стоит бронепоезд «Свобода и честь» с анархистской командой.
— Но, Владимир Петрович, как быть? Выпустить её, что ли?
— Это как хочешь, Фаскин. Заварил кашу, расхлёбывай.
Затонский сердито ходил по кабинету, что-то обдумывая, Фаскин сидел присмиревший, ожидая указаний.
— Придётся судить, Фаскин, — заговорил Затонский.
— Меня? — выпучил тот глаза.
— Да не о тебе же речь. Никифорову судить. Тебя, дурака, спасать надо.
— Не понял. Вы ж знаете, у трибунала один приговор — расстрел.
— А мы сделаем революционный суд чести. Новое — хорошо забытое старое. Назначим судьями пару коммунистов, пару эсеров, можно для солидности пристегнуть и анархистов, чтоб никому не пришло в голову осуждать нас за предвзятость. Судьи допросят свидетелей, саму обвиняемую и вынесут вердикт, скажем, не виновна, или какое-то порицание, смотря по доказательствам. И всё. Ей свобода. И овцы целы, и волки сыты. А главное, тебя от позора спасём. Как ты не понимаешь? Если ты её сегодня выпустишь без суда, тебе завтра анархисты кишки выпустят. Она же у них в героях, Жанна д’Арк.