Они сели у стола, Евдокия Матвеевна всё старалась разглядеть лицо сына.
— Ты похудел, сынок.
— А от кого ты узнала, что я здесь?
— Маруся Лепетченко прибежала, рассказала о тебе. Они там получили твоё письмо, переписали его несколько раз и передали по дворам. Голова варты шум поднял. Кто-то пустил слух, что ты уже в Гуляйполе. Немцы переполошились, ищут тебя. Ох, боюсь я, милый. Здесь очень близко, уехал бы ты куда подальше.
— Куда, мама?
— Хошь бы в Терновку, там мой брат живёт, Исидор Передерий. Всё ж родной дядя тебе, да и далеко она, в 80 верстах.
— Ладно, мама. Расскажи хоть, как живёшь?
— Ой, сынок, — охнула Евдокия Матвеевна и опять залилась слезами. — Хату-то нашу сожгли, мне даже вынести ничего не дали.
Нестор поглаживал вздрагивающие плечи матери, бормотал утешительно:
— Ну ладно, ладно, мама. Что ж делать?
Но мать вдруг через подступившие рыдания вымолвила:
— А Емельяна-то, Емельяна, сынок... рас-с-стреляли. Прямо на глазах у жены и деток.
У Нестора оборвалось сердце: «Инвалида! Сволочи! Отца пятерых детей!» У него мгновенно пересохло во рту, он затряс мать за плечо:
— А Сава? А Гриша?
— Гриша бежал. Саву немцы взяли и хотели тоже расстрелять, но сказывают, мол, за него помещики просили, мол, из-за него брат Нестор всех нас пожжёт. Увезли Саву в Александровскую тюрьму.
— Правильно они говорили: буду жечь, обязательно буду жечь — и за Емельяна, и за Саву. Они у меня ещё поплачут, — бормотал Нестор, чувствуя, как по лицу его текли слёзы.
Они сидели, придавленные горем, мать тихо гладила руку сына, умоляла, всхлипывая:
— Сыночек, беги подальше, боюсь я за тебя. Ох, боюсь. Пережди где-нибудь, пересиди.
— Ладно, ладно, мама, — успокаивал он тихо, но думал супротивное: « Вот теперь-то я никуда не уйду. За братьев я с них вдвое, вдесятеро взыщу. Теперь они мне уже кровные враги».
Наплакавшись, мать и сын притихли, прижавшись друг к другу. Из горенки бесшумно явилась жена Захара, тихо взяла старушку за плечи.
— Идемо, Евдокия Матвеевна, я там вам постелила.
— Да, да, мама, ступай отдыхай, — поднялся Нестор.
Он вышел во двор, там на завалинке сидел Клешня. Увидев Махно, поднялся ему навстречу:
— Наговорились?
— Наговорились. Ты знал, что мамин дом сожгли, а Емельяна расстреляли?
— Знал.
— Почему же не сказал мне?
— Жалко вас было, Иван Яковлевич. Такой вестью и убить можно.
— Может, ты и прав. Завтра найди маме попутную подводу, хватит ей ноги бить.
— Я могу и сам её увезти.
— Ни в коем случае. Может, за ней следят, и тебя загрести могут, а там и до меня доберутся. Возница должен быть совершенно посторонний, ничего не знающий. Аты послезавтра меня повезёшь.
— Куда?
— В Гуляйполе.
— Да вы что, Иван Яковлевич? Зачем на рожон лезти?
— Так я решил, Захар. И только. Да не вздумай маме об этом проговориться. Не пугай её.
5. На острие ножа
Выехали Клешня с Махно ночью, и едва не на полпути Нестор велел остановиться. Слез с воза.
— Езжай назад, Захар. Спасибо, тут я уже пешком доберусь.
— Подъехали хотя бы к околице.
— Нет, нет. При въезде наверняка либо вартовые, либо немецкий патруль дежурит. Нечего рисковать.
Махно свернул с дороги, затерялся меж копен. Клешня повернул назад. Тревожно было у него на душе. Сколько раз он пытался отговорить Нестора: «Не делать глупости, не соваться волку в пасть». Но тот заладил одно: «Надо. И только».
Нестор, сжимая в кармане рукоять пистолета, пробирался задами. Наконец, в одном месте перелез через изгородь, пошёл по тропинке между подсолнухами к избе. Он знал, что здесь живёт вдова не вернувшегося с германского фронта солдата и что ей он вполне может довериться.
Стучать в окно он не решился, могли услышать с улицы, тихо подёргал сеночную дверь. Раз, другой. Наконец послышался голос:
— Кто там?
— Мотя, это я. Открой.
— Кто?
-— Открой, увидишь.
Женщина подняла деревянную закладку, приоткрыла дверь.
— Батюшки! — ахнула. — Нестор Иванович, — и сама же зажала себе ладонью рот. — Как же это вы? Разве ж можно? Вас ищут.
— Тихо, Мотя. Проводи меня в хату. Огонь не вздувай.
— Проходьте, проходьте, — засуетилась хозяйка. — Сидайте к столу. Сейчас я приготовлю чего поужинать. Чай, голодные?
Махно сел на лавку у окна, чтоб видеть двор. Мотя возилась у печки.
— У меня борщ, вечор варила. Ещё горячий.
— Борщ — это хорошо, давно не едал, — сказал Махно.
Она налила ему полную миску, положила ломоть хлеба.