Каждый мой мускул, каждое сухожилие напряглись, чтобы выдернуть меня из того места, где я оказалась. Но тело отказывалось слушаться: конечности дрожали от напряжения, как перед взлетом, в отчаянной попытке помочь мне вырваться на простор и улететь как можно дальше; мои ноги словно приросли к мосту.
Перед моими глазами пронеслись кадры, не из моей жизни, а из черно-белого, с зернистым изображением, документального фильма о Холокосте. Словно наяву, я увидела группу старых евреев, выстроенных вдоль стены. Каждый из них держал за руку стоящего рядом, и все они читали молитву — молитву, которую все евреи читают перед смертью. Я слышала их голоса так же отчетливо, как и все голоса вокруг; а затем я услышала и свой голос — как будто отделенный от меня, снисходящий извне, сиплый и чужой, вторящий им: «Sh’ma Yisrael, Adonai Eloheinu, Adonai eh-chad…»
И вдруг все замерло. Будто все мы были подсоединены к единому источнику питания, который кто-то взял и — выключил. Внезапно все поняли, что мост и не собирается рушиться: он стоит как стоял, не разламываясь пополам и не сбрасывая никого в воды Ист-Ривер. И вновь все в едином порыве — так, словно все мы составляли частички единого целого — разом повернули головы в сторону города, из которого бежали.
Одна из башен торгового центра оседала прямо на наших глазах. Какой-то миг — и от нее ничего не осталось, кроме зияющей дыры в небе. Если дым от пожара был черным, то теперь над местом падения поднимался светло-бежевый столб. Какое-то время он стоял в воздухе, поражая совершенством очертаний, словно тающий след фейерверка в сверкающем голубом небе.
— Все это ничего, — сказала я Шэрон. — Все — ничего. Это просто упала башня.
Я знаю, это прозвучало нелепо, как и многие слова в тот день. Что значило «ничего», когда упала башня Всемирного торгового центра?! И, тем не менее, в тот миг и впрямь сказать «ничего» было все равно что ничего не сказать — не только потому, что никто не взрывал Бруклинский мост, но еще и потому, что в этом выражении имелся хоть какой-то смысл. Здания горят, а сгорев — падают. Как там говорится: «сгореть дотла»? Сама я такого никогда не видела, но это выражение слышала не раз. «…сгорело дотла, — утверждал какой-нибудь репортер. — Четыре команды пожарных, прибыв на вызов, оказались не в силах побороть бушующее пламя, и здание склада выгорело дотла». «Дотла» означало лишь одно: от здания ничего не осталось. Такое случалось постоянно, и все это знали и понимали, что в данном случае это «ничего».
Но только не сейчас. Потому что какую-то долю секунды спустя мой мятущийся мозг пронзила одна, но поглотившая все остальные, мысль: в здании оставались люди. Все надежды на спасение — пока горел огонь, но здание стояло, — рухнули. И вновь, не отдавая себе отчета, я стала молиться: «Yitgadal v’yitkadash sh’mae raba…» То была еврейская поминальная молитва.
Зияющая темная дыра провисела в небе еще несколько мгновений, раскачиваясь из стороны в сторону, как египетская кобра, которая таким образом пытается заворожить свою жертву. И мы действительно следили за ней как завороженные. Затем она стала опускаться и расползаться, накрывая черным от сажи и горелого мусора облаком все, на что наползала: птиц, деревья, людей и дома.
И дом, где взаперти сидели все мои кошки.
Мои ноги наконец оторвались от поверхности моста, и тело, прислушавшись к голове, рванулось туда, куда глядели глаза. Распихивая всех и вся, движущееся мне навстречу, невзирая на крики толпы, которая все усиливала напор, пытаясь прорваться в Бруклин, я шла в обратную сторону. «Извините, — твердила я всем подряд. — Извините». А что еще я могла сказать всем этим людям, распихивая их локтями, идя наперерез нескончаемому людскому потоку? Меня тоже толкали и даже грубо отпихивали со своего пути, но я их понимала. Я понимала: им было в одну сторону, а мне — в другую. Терпение и настойчивость — и я прорвусь. Кто-то натыкался на меня на бегу, а я все повторяла и повторяла: «Извините… простите…»
Шэрон схватила меня за руку.
— Гвен! — закричала она. — Что ты делаешь?! Нам с тобой туда! — Она решительно махнула рукой в сторону Бруклина.
— Пусти меня! — кричала я в ответ, сражаясь и против нее, и против течения толпы, что тащила меня все дальше от дома и от моих кошек, унося прочь от Манхэттена. — Там мои кошки!