И тем не менее наша эскадрилья, как, впрочем, и весь полк громила противника. Правда, мы несли потери, и немалые. Но что поделаешь? Шла жестокая, кровавая война. Прибывали новые самолеты, молодые экипажи, и снова Лапшенков вел в бой эскадрилью пикировщиков. Композитор Жарковский, служивший тогда на Северном флоте, написал песню о пикировщиках, в которой были и такие строки:
Мы бомбить умеем, знаем, что недаром
Нас водил в атаку смелый Лапшенков,
И с пике крутого яростным ударом
Топим и взрываем транспорты врагов.
Мы называли себя лапшенковцами и гордились этим.
Хамид Сарымсаков тихо вздохнул.
— Расскажи, Хамид, о его последнем боевом вылете, — попросил я.
— Это был не боевой вылет, — ответил молодой штурман и нахмурился. — Прибыло пополнение. Надо вводить в строй молодых летчиков, научить хотя бы элементарному умению, на практике показать специфику воздушной войны в Заполярье. Лапшенков все силы отдавал подготовке пилотов. Он вообще по натуре своей был наставником, экспериментатором. Это он первым стал летать на пикировщике Пе-2 ночью, причем добивался боевого успеха. А ведь «пешечка» не была приспособлена для ночных полетов. Сугубо дневной фронтовой бомбардировщик. Его опыт перенимали другие отчаянные парии-пикировщики. А в условиях Заполярья, где чуть ли не восемь месяцев — полярная ночь, это очень важно. Однако я несколько отклонился от темы... Произошло это двадцатого сентября сорок третьего года. Погода была по-хорошему осенняя, безветренная. Облачность — пять баллов. В кучевых облаках просветы. Комэск решил проверить технику пилотирования молодого пилота, младшего лейтенанта Комарова. Вот Пе-2, взревев моторами, начал разбег, оторвался от взлетной полосы, аккуратно пошел в набор высоты. Я еще подумал: «Неплохо получается у молодого летчика, видать, толковый парень. Комэск сейчас небось сидит рядом с новичком и радуется». И вдруг все, кто на аэродроме наблюдал за полетом, оцепенели... Из «окна» между облаками вывалились два «мессера», ударили с близкого расстояния из пушек и пулеметов. Самолет загорелся и, волоча за собой черный шлейф дыма, скрылся за сопкой.
... Вытащили из горящего бомбардировщика комэска, других членов экипажа... Но тщетно. На другой день мы хоронили любимого командира. Испытанные в боях ветераны не скрывали слез. А природа словно бы не верила в гибель героя, — солнышко, небо синее, ясное...
Лапшенкова не стало. Но остались его боевые, геройские дела, остались лапшенковцы, яростно мстившие врагу за гибель любимого командира. И я мстил. Каждый вылет — это за Лапшенкова, за его друзей, отдавших жизнь за нашу Родину.
ПОСЛЕДНИЙ ДИАЛОГ И КОММЕНТАРИЙ ПОВЕСТВОВАТЕЛЯ
Юный лейтенант, созданный моим воображением, умолк. Потом вздохнул. Невесело улыбнулся.
— Вот и все, повествователь. Теперь ваш черед. Меня же прошу уволить в бессрочный отпуск.
— В чем дело, Хамид?
— О детских, школьных годах своих рассказал, о товарищах моих. А о себе не могу.
— Скромность?
— Как говорится, воспитание не позволяет. Да и вас хочется избавить от лишних хлопот.
— Не понял.
— Да вы вот видите и вызываете из небытия образ двадцатитрехлетнего лейтенанта. Изрядная нервная нагрузка, не правда ли? А нервные клетки, как известно, не восстанавливаются. Так что займитесь, прошу вас, своим прямым делом. Документов у вас с избытком, свидетельских показаний тоже. А если что, заминка какая, то и я, в конце концов, могу помочь.
Штурман надел фасонистую фуражку с «крабом», козырнул по-флотски, с шиком, чуточку дрогнув пальцами у козырька, — и вдруг стал размываться, растворяться.