Блад был несколько смущён.
— Но ведь там были и другие, достойные сочувствия, — пробормотал он.
— Вы показались мне не совсем таким, как другие.
— А я не такой и есть, — сказал он.
— О! — Она пристально взглянула на него и несколько насторожилась. — Вы, должно быть, очень высокого мнения о себе.
— Напротив, сударыня. Вы не так меня поняли. Те, другие, — это заслуживающие уважения повстанцы, а я им не был. В этом и заключается различие. Я не принадлежал к числу умных людей, которые считали необходимым подвергнуть Англию очищению. Меня удовлетворяла докторская карьера в Бриджуотере, тогда как люди лучше меня проливали свою кровь, чтобы изгнать грязного тирана и его мерзавцев-придворных…
— Мне кажется, вы ведёте изменнические разговоры, — прервала она его.
— Надеюсь, что я достаточно ясно изложил своё мнение, — ответил Блад.
— Если услышат то, что вы говорите, вас запорют плетьми.
— О нет, губернатор не допустит этого. Он болен подагрой, а у его супруги — мигрень.
— И вы на это полагаетесь? — бросила она презрительно.
— Вижу, что вы не только никогда не болели подагрой, но даже не страдали от мигрени, — заметил Блад.
Она нетерпеливо махнула рукой и, отведя на мгновение свой взгляд от собеседника, поглядела на море. Её брови нахмурились, и она снова взглянула на Блада:
— Но если вы не повстанец, то как же попали сюда?
Он понял, что она сомневается, и засмеялся.
— Честное слово, это длинная история, — сказал он.
— И вероятно, она относится к числу таких, о которых вы предпочли бы умолчать.
Тогда он кратко рассказал ей о том, что с ним приключилось.
— Боже мой! Какая подлость! — воскликнула Арабелла, выслушав его.
— Да, Англия стала «чудесной» страной при короле Якове. Вам не нужно жалеть меня. На Барбадосе жить лучше. Здесь по крайней мере можно ещё верить в бога.
Говоря об этом, он посмотрел на высившуюся вдали тёмную массу горы Хиллбай и на бесконечный простор волнуемого ветрами океана. Блад невольно задумался, как бы осознав под впечатлением чудесного вида, открывшегося перед ним, и свою собственную незначительность и ничтожество своих врагов.
— Неужели жизнь так же грустна и в других местах? — печально спросила она.
— Её делают такой люди, — ответил Блад.
— Понимаю. — Она засмеялась, но в смехе её звучала горечь. — Я никогда не считала Барбадос раем, но вы, конечно, знаете мир лучше меня. — Она тронула лошадь хлыстом. — Рада всё же, что ваша судьба оказалась не слишком тяжёлой.
Он поклонился. Арабелла поехала дальше. Негры побежали за ней.
Некоторое время Блад стоял, задумчиво рассматривая блестевшую под лучами солнца поверхность огромной Карлайлской бухты, чаек, летавших над ней с пронзительными криками, и корабли, отдыхавшие у набережной.
Здесь действительно было хорошо, но всё же это была тюрьма. В разговоре с девушкой Блад преуменьшил своё несчастье.
Он повернулся и мерной походкой направился к группе беспорядочно расположенных хижин, сделанных из земли и веток. В маленькой деревушке, окружённой палисадом, ютились рабы, работавшие на плантации, а с ними вместе жил Блад.
В его памяти зазвучала строфа из Ловласа[16]:
Однако он придал этим словам новое значение, совсем противоположное тому, что имел в виду поэт.
«Нет, — размышлял он. — Тюрьма остаётся тюрьмой, даже если она очень просторна и у неё нет стен и решёток».
Он с особой остротой понял это сегодня и почувствовал, что горькое сознание рабского положения с течением времени будет только всё больше обостряться. Ежедневно он возвращался к мысли о своём изгнании из мира и всё реже и реже к размышлениям о той случайной свободе, которой ему дали пользоваться. Сравнение относительно лёгкой его участи с участью несчастных товарищей по рабству не приносило ему того удовлетворения, которое мог бы ощущать другой человек. Больше того, соприкосновение с их мучениями увеличивало ожесточение, копившееся в его душе.
Из сорока двух осуждённых повстанцев, привезённых одновременно с Бладом на «Ямайском купце», двадцать пять купил Бишоп. Остальные были проданы другим плантаторам — в Спейгстаун и ещё дальше на север. Какова была их судьба, Блад не знал; с рабами же Бишопа он общался всё время и видел ужасные их страдания. С восхода до заката они трудились на сахарных плантациях, подгоняемые кнутами надсмотрщиков. Одежда заключённых превратилась в лохмотья, и некоторые остались почти нагими; жили они в грязи; кормили же их так плохо, что два человека заболели и умерли, прежде чем Бишоп предоставил Бладу возможность заняться их лечением, вспомнив, что рабы являются для него ценностью. Один из осуждённых, возмутившийся свирепостью надсмотрщика Кента, в назидание остальным был насмерть запорот плетьми на глазах у своих товарищей. Другой, осмелившийся бежать, был пойман, доставлен обратно и выпорот, после чего ему на лбу выжгли буквы «Б. К.», чтобы до конца жизни все знали, что это беглый каторжник. К счастью для страдальца, он умер от побоев. После этого тоскливая безнадёжность охватила осуждённых. Наиболее строптивые были усмирены и стали относиться к своей невыносимо тяжёлой судьбе с трагической покорностью отчаяния.