Вадим Кругликов в своей статье «Хуан Миро наивный сюрреализм, рожденный в душе веселого каталонца, глядящей на мир как на свое продолжение» отметил: «Может быть, у Хуана Миро есть только одно желание – забыть обо всем и рисовать, только рисовать, отдаться этому чистому автоматизму, к которому я неустанно призываю, ценность и глубокую мотивацию которого Миро, как я подозреваю, проверил самостоятельно, только очень бегло, не исключено, что он будет считаться наиболее сюрреалистическим из нас всех»,– это сказал Бретон, а ему можно верить надо…Сюрреализм Миро рожден в той части бессознательного, где находятся детские и первобытные переживания, они же очень близки и похожи как онтогенез и филогенез- такие картинки, как у Миро, могли бы писать, рисовать и дети, а также люди неолита. Только в отличие от других сюрреалистов, у Миро эти переживания почти всегда позитивные…Еще про них можно сказать, что они архетипичны, как бы находятся в нашем подсознании и несут в себе как бы изначальную символику жизни, оплодотворения, рождения и развития. Но не смерти…Главные свои работы Миро создал в 1920-30-е годы».
Сюрреализм не только в живописи, но и в литературе нашел широкое отражение. В этой стезе особенно прославились Франц Кафка, Ролан Топор, Харуки Мураками, Борис Вианс, Виктор Пелевин и другие. Первым сюрреалистичным литературным произведением можно назвать книгу «Магнитные поля», написанную Андре Бретоном в соавторстве с Филиппом Супо. Хотя суть романов вышеперечисленных авторов и выглядит необычной и фантастичной, их основная цель с помощью сюрреалистического образа мышления найти решение отрицательного влияния общества на мышление и образ жизни людей. Франц Кафка писал: «В моем мозгу ужасающий мир нашел убежище. Как от него избавится, как освободить его, не разорвав на части? Хотя лучше тысячу раз его разбить, чем сохранить, похоронить в себе. Для этого я и живу в мире, мне это абсолютно ясно».
Шарль Бодлер писал: «Жизнь – это больница, где каждый хочет перебраться на другую кровать. Потому что кто-то хочет грустить у огня, а кто-то верит, что будет счастлив у окна. Мне всегда казалось, что хорошо там, где меня нет. Наконец мое терпение иссякает, правду говорят: «Неважно где, лишь бы подальше от мира». Между духовно одинокими, закрытыми людьми и безумцами большая разница. Одинокий человек себя осознает. А безумец – нет. С той минуты, как мы забудем себя, нас никто не поймет. Тут мне вспоминается один анекдот. Как-то больной сообщает врачу, что куда бы тот ни шел, толпа следует за ним. В пустыне, в море они везде преследуют его. Врач говорит, что ситуация и действительно сложна и спрашивает имя больного. Больной отвечает: «Мое имя Моисей». Или, когда Наполеона из 6-ой палаты невозможно было убедить в том, что он не знает французского языка.
Одним из самых пессимистичных писателей в мире считается Гоголь. Когда он прочитал Пушкину первое название «Мертвых душ», он сказал: «Какая же грустная наша Россия». Второй том произведения Гоголь сжигает со словами: «Русь! Чего же ты от меня хочешь? Какая непостижимая связь таится между нами?» Он говорит в «Мертвых душах»: «Спасите меня! Возьмите меня! Дайте мне тройку быстрых, как вихрь коней! …взвейтесь кони и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего…» Видимо те, кто выбрали пессимизм как образ жизни, далеки и от юмора. Они стремятся казаться чужими, далекими непостижимыми, стремятся все забыть и быть забытыми. В «Записках сумасшедшего» Гоголя главный герой Поприщин работает мелким чиновником в филиале Петербургского департамента. Он занят переписыванием бумаг и очисткой стола директора. Всегда ходит в старомодной шинели. Безответная любовь к дочери директора Софии и тревожные вести из газет постепенно сводят его с ума. В этом произведении много сюрреалистичных сцен. Поприщин становится свидетелем переписки собак и отмечает, что только дворянин может грамотно писать. Далее он отмечает, что письмо наемного люда бывает механическим, что там нет ни запятых, ни точек, ни слогов и что собаки умеют писать по всем грамматическим правилам. Даты и заметки в его дневнике уже открыто говорят о его психическом состоянии. К примеру: «Я открыл, что Китай и Испания совершенно одна и та же земля, и только по невежеству, люди считают их разными государствами… Завтра в 7 произойдет необычное событие; Земля сядет на Луну. Об этом пишет известный химик Веллингтон… Мадрид 30-ое февраля». Гоголь ясно дает понять, что его герой путает понятия времени и места. Далее в дневнике он пишет: «Сегодняшний день – есть день величайшего торжества! В Испании есть король. Он отыскался. Этот король я. 2000 год, 43 апреля». Мартобря 86 числа, между днем и ночью, Поприщин сообщает, что директор департамента отнюдь не директор, а пробка. После трехнедельного отсутствия на работе, Поприщин появляется на работе как ни в чем не бывало и садится на свое место без извинений за долгий прогул. Когда же ему протягивают бумагу, то вместо подписи директора, он ставит свое имя – Фердинанд VIII. Все с удивлением замолкают. А выходя из комнаты, Поприщин делает жест рукой, мол они, как его поданные, могут и не склоняться перед ним. Поставив последнюю дату в дневнике 34 февраля 349 года, Поприщин уже не осознаёт, что находится в психиатрической лечебнице и считает, что он в Испании и прежде, чем стать королем, он должен пройти через все эти ужасные испытания. Вот что он пишет в дневнике: «Нет, я больше не имею сил терпеть. Боже! Что они делают со мною?! Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им?» Вот как оценивают трагедию Поприщина: «Гоголь в очень убедительной форме показал жизнь человека низкого статуса, привыкшего к унижениям и оскорблениям, но именно теряя рассудок, он начинает ощущать себя как личность». Гоголевский Поприщев величает себя Фердинандом VIII, хотя в 2000 году королем Испании тогда был Хуан Карлос I де Бурбон. Разумеется, как ложный Фердинанд, Поприщев не попал в историю, но он продолжает жить в истории литературы. «Записки сумасшедшего», по мнению Белинского, словно история психической болезни, изложенная в лирической форме, и что по глубине и философской значимости эта повесть достойна Шекспира.