Катул вошёл в атрий — и как будто попал в Аркадию: вокруг журчание воды, шелест зелёных листьев, а прямо из куста мимозы на вошедшего хитро смотрел блестящими чёрными глазами молодой фавн, совсем как живой. Квинт Лутаций выдохнул, напряжение вытекло из шеи и плеч, колени даже немного подогнулись, а рука будто сама потянулась нащупывать ложе. Всё-таки умеет Гортензий даже приёмный зал так обустроить… одно слово — Гортал, садовник.
А вот и хозяин — быстрый, лёгкий, в какой-то немыслимой разноцветной тунике с длинными рукавами, спускающейся чуть не до пола. Катул немедленно приступил к исполнению плана.
— Гортензий, дорогой, приветствую! — и сразу: — А что же это привратник у тебя без привязи? — получилось не очень строго, и Катул быстро несколько раз сжал и разжал кулаки, чтобы опять разозлиться.
— Здравствуй, Квинт, — ответил Гортензий необычно отрешённым голосом. Катулу он уделил только короткий взгляд и стал очень внимательно осматривать собственный атрий, отдавая особое предпочтение тёмным углам. Катул только хотел продолжить, как Гортензий совершенно невпопад спросил: — А ты никого там не видел, у дверей?
— Кого? — удивился Катул.
— Здравствуй, сестра! — тут же обернулся он к подошедшей Лутации.
— Здравствуй, брат! Да вот, пса какого-то ищет.
— Щеночка, — уточнил Гортензий с нежностью в голосе, — Квинт, ты представляешь, он сам в дом пришёл, такой красавчик, и породистый, настоящий молосс, только пугливый очень. Так ты не видел?
Катул понял, что первая часть плана с треском провалилась, и перешёл ко второй, тоже наступательной.
— Кви-инт! — возопил он. — Какой, к… к е… к свиньям щеночек?! — («Чёрный», — с готовностью ответил Гортензий.) В сердцах Квинт Лутаций чуть не помянул подземных богов, но сумел сдержаться, и так дела плохи, ещё не хватало кого не надо вслух называть. На его-то, местоблюстителя вэ пэ, зов, они могут и отозваться. Да даже и просто ругаться при Лутации было бы недостойно.
— Ты же речь готовишь! Ты помнишь вообще, что завтра будет? — тут Гортензий с его невероятной памятью должен был бы обидеться, но тот только серьёзно посмотрел на Катула и кивнул.
— Ага, значит, не видел, — констатировал Гортензий. — Ничего, сейчас вместе поищем. Лутация, милая, мы тут с Квинтом теперь сами, ты иди, только вели ещё раз всем, чтобы если найдут, сами не трогали, а меня звали. Его напугал кто-то и лапу, мне показалось, подбил, с ним помягче надо, — пояснил он Катулу. Тот схватил зятя под руку и потащил в таблин, то есть в кабинет.
— Здесь нет, я искал уже, — развел руками Гортензий, когда они остались в таблине одни.
— Квинт, ты издеваешься или совсем ебанулся? Или что? — спросил Катул строго.
— Шучу, есть немного, — признал Гортензий, изящно опершись на денежный сундук. — Знаешь, какое у тебя лицо было, когда я сказал, что он чёрный? — Катул на это промолчал, как завзятый стоик.
— Да готовлю я речь, возрадуйся, с утра готовлю, даже в сенат, славное наше мужей собранье, не пошёл, — это Гортензий добавил, чтобы убедить шурина, что действительно работает, его ораторский стиль бывал иногда как раз таким вот выспренним. Катул, впрочем, и сам видел, что Гортензий готовится — в красную тунику тот одевался, чтобы лучше видеть в зеркале свои позы и движения. В речах Гортензия они занимали очень важное место.
— А сейчас отдыхаю. Интересное что-нибудь сегодня было?
— А ничего не было. Из Капуи двести гладиаторов сбежали, засели на Везувии и разбойничают, пришлось Глабра с солдатами послать, вот и всё. Тебе, может, нужно что? Катилину позвать?
— Я почти закончил, теперь буду целиком прогонять. А она тебе нужна вообще, моя речь? — у Катула по спине пробежал холодок, Гортензий иногда умел быть очень проницательным, причём именно тогда, когда от него не ожидаешь. — Ты говорил, что вы дело прекратите без слушания, по преюдиции.