Чьи-то услужливые руки подхватили поверженное тело, а хор продолжал петь.
Тяжелый взгляд Охеды зацепился за дона Андреса.
— Молчать, — скомандовал он хористам. — Ждите, я сейчас вернусь.
Охеда прошел к стойке и, сбросив с табурета какого-то пьянчугу, сел рядом с доном Андресом.
— Если не ошибаюсь, — сказал он с учтивым поклоном, — я имею удовольствие видеть его преподобие дона Андреса Бернальдеса?
— Вы не ошибаетесь, — сухо ответил дон Андрес.
— Я давно хотел представиться вам, ведь не часто можно встретить в Кастилии достойных слуг божьих. Достойных и смелых разумом. — Он говорил, слегка улыбаясь, глядя на дона Андреса в упор, и трудно было понять, испытывает ли он уважение к собеседнику или издевается над ним.
— А я, — резко отрубил дон Андрес, — не часто встречал кавалеров, которые столь дерзко пренебрегали бы рыцарскими правилами. Я вижу вас в обществе мерзких пьяниц и возмущаюсь вашим поведением.
— Веду я себя так, как считаю нужным. Но скажу вам, что вы вряд ли берете на свою душу грех, называя этих людей мерзавцами и пьяницами. Однако хоть они не вполне трезвы, но зато в их жилах течет рыцарская кровь. И пьют они, чтобы взбодрить душу перед свершением великих и богоугодных подвигов. Вы, ваше преподобие, видите в этом злачном месте воинов, которые спустя две недели отправятся в Индии. И не просто воинов, а крестоносцев, призванных ввести в лоно истинной веры заморских дикарей. Мой дядюшка дон Хуан де Фонсека вчера выплатил им жалованье, ну и, естественно, они нашли королевским деньгам должное применение.
— И много ли таких крестоносцев завербовал ваш дядюшка?
— Порядком, если память мне не изменяет, свыше тысячи душ. Каждой душе платят в день по тридцать мараведи. Это немного, столько же получает у нас в Севилье каменщик или плотник, но дядюшка сомневается, достойны ли они и этой платы.
— Но ведь адмирал…
— Ах, адмирал… Насколько мне известно, он не вмешивается в сухопутные дела. И поступает верно. Он породил бурю, но унять ее все равно ему не под силу.
— Не понимаю.
— Вы когда, ваше преподобие, последний раз были в Севилье?
— Месяца два назад.
— О! За эти два месяца много воды утекло в море-океан. Уж вам-то отлично ведомо, сколько у нас в Кастилии добрых христиан, которых носит по стране что твое перекати-поле. И когда до них дошла весть, что их высочества готовят поход в Индии, вся эта саранча кинулась сюда. Признаться, я покривил душой, когда сказал вам, что мои собутыльники чистокровные идальго. Верно, у каждого на боку меч, но готов присягнуть, что среди них есть не только бродяги, но и беглые галерники; весельчака, которого я пристукнул на ваших глазах, кое-кто видел в восемьдесят восьмом году на площади Сокодовер в Толедо. Стоял он у позорного столба с колодкой на шее. За кражу кошелька. Думаю, веселенькие денечки настанут в Индиях, когда вся эта орда высадится на берегах Эспаньолы.
Охеда потер руки и усмехнулся, оскалив крепкие, ослепительно белые зубы.
— Все же мне непонятно, какое к этому отношение имеете вы? — спросил дон Андрес.
— Ха-ха, самое непосредственное, я ведь тоже отплываю в Индии. Платить мне будут, разумеется, не тридцать мараведи. А рука у меня легкая, и, если у этих индейцев действительно есть золото, уж поверьте, я его раздобуду. Стыд и позор, коли этот чудесный металл останется у язычников. Но, клянусь честным крестом, такого не случится. Тому порукой моя верная подруга.
Охеда обнажил шпагу и вонзил ее в стойку. Узкий клинок на целую пядь вошел в дерево. Шпага некоторое время упруго раскачивалась над стойкой, затем амплитуда ее колебаний стала уменьшаться, и, отдав последний поклон своему хозяину, она приняла строго вертикальную позицию.
Охеда ласково погладил ее эфес.
— Она скучает, моя верная подруга, но, надеюсь, за морем-океаном ей найдется работа. Вижу, вижу, вы осуждаете меня. Вам, должно быть, мнилось, что мы, христиане, обратим в рай земной эти распроклятые Индии. Что же, даже мудрецам свойственно заблуждаться. И я полагаю, что дурными намерениями вымощен всякий рай. И земной, и небесный. Имею честь.
Охеда выдернул клинок, кинул его в ножны и вернулся к своей пьяной компании. По мановению его властной руки хор снова затянул песню о трех совращенных пустынниках.
Спустя полчаса дон Андрес покинул «Золотого Петуха».
— Да, дружок, — сказал он, обращаясь к мулу. — Попали мы с тобой в Содом и Гоморру. А что касается экспедиции нашего адмирала, то сеньор Охеда прав — рай вымощен дурными намерениями. Бедный Диего, бедные индейцы. Что будет 6 ними, когда тысяча прощелыг, недостойных воды святого крещения, окажется по ту сторону моря-океана.
А в этот час дон Хуан де Фонсека скреплял своей подписью длинные списки. Списки людей, отбывающих в Индии на семнадцати кораблях флотилии адмирала Христофора Колумба. И было в этих списках не тысяча, а тысяча пятьсот человек. Тысяча пятьсот «добрых христиан», которым суждено было из кабаков Трианы отправиться к вратам заморского земного рая.
Прощай, Кастилия!
Героиня великого плавания маленькая «Нинья» покачивалась на тихой волне у нижней севильской пристани. Час отлива еще не наступил, и корабль спокойно отдыхал, привалившись бортом к дощатому настилу. Корабль, но не его команда. Экипаж «Ниньи» готовился к отплытию, а последние минуты перед выходом в путь всегда беспокойны. Даже если путь не слишком дальний. Пока что от «Ниньи» требовалось немного. Совершить переход из Севильи в Сан-Лукар-де-Баррамеду, гавань в устье Гвадалквивира, а затем направиться в Кадис и доставить туда багаж адмирала и пятерых индейцев — Диего, Гуакагану или Фердинанда Арагонского, Алонсо, Пако и Пепе.
Дон Хуан Кастильский, он же Бехечо, кочевал вместе с заморскими попугаями по Испании в таборе их высочеств. Два кариба, в канун пасхи оставленные в Палосе, были уже переправлены в Кадис, а Санчо, тяжело захворавший на пути из Лиссабона в Андалузию, скончался в Ильин день. Санчо не успели окрестить, и прах его похоронили по ту сторону кладбищенской ограды — в том месте, где покоились самоубийцы, скоморохи и цыгане.
Сходни уже были убраны, и пассажиров «Ниньи» разлучили с провожающими. Индейцы, Обмани-Смерть и Родриго выстроились на левом борту, а дон Андрес с мулом стояли на пристани. Предстоящая разлука не волновала мула. Погрузив морду в торбу с овсом, он жевал свою жвачку. Но его хозяин был угнетен и расстроен. С тоской глядел он на своего питомца и старался скрыть горькие слезы.
— Отдать швартовы! — Команду повторили на корабле, смоленые канаты втянулись на палубу, и «Нинья» нехотя отошла от причала. Легкий бриз наполнил белые паруса, лоцман круто положил руль вправо, и севильская пристань уплыла вдаль. Давно уже скрылись в туманной дымке шпили собора, исчезла стройная Хиральда, а человек в сутане все еще стоял на пристани, осеняя крестным знамением едва заметное черное пятнышко, которое уносилось все дальше и дальше к югу.
Мул слегка толкнул хозяина в плечо.
— Да, да, дружок, ты прав, пора идти. Ну что ж, пойдем…
Человек и мул сошли с пристани и медленно направились в сторону Золотой башни.
А «Нинья», миновав опасные мели у Сан-Лукара, спустя полтора дня вышла в море и взяла курс на Кадис. Дул крепкий северный ветер, корабль на всех парусах мчался на юг, оставляя по левому борту унылые берега Кадисского залива.
Прошла неделя, и адмирал отдал приказ: в среду, 25 сентября, в час рассвета всем семнадцати кораблям выйти в море. Это была очень сумбурная неделя. Полторы тысячи буйных странников скопилось в Кадисе, и обыватели с нетерпением ждали, когда наконец нелегкая унесет на край света этих незваных гостей: никому от них не было покоя.
Местные альгвазилы предпочитали отсиживаться по домам, юным девицам мамаши запретили выходить на улицу, собак спустили с цепи. Винные погреба быстро пустели, в кабаках и притонах стоял дым коромыслом, а на кораблях творилось черт знает что.