У Гуаяры глаза не очень зоркие, но Каона уже успела разглядеть, что в белокрылом каноэ сидит чужеземец. Плечи и грудь у него прикрыты полосатой тряпкой.
И вдруг Каона вскрикивает. Пронзительно, жалобно, отчаянно. Гуаяра напрягает зрение и видит: под белым крылом стоит Ягуа. Да, сомнения нет, это он, племянник Гуабины, ученик великого Гуаяры. Гуаяра шепчет заклятия, Гуаяра делает магические знаки пальцами правой руки, но призрак не желает рассеяться.
Ягуа или его тень, сбежавшая из страны Коаиваи, проносится мимо, он что-то кричит Гуаяре и Каоне. Мгновение — и он исчезает в тумане.
Ветер восточный. Диего на ветре огибает с юга Остров Людей. Уверенно ведет он ялик вдоль западного берега, стороной обходит рифы у входа в Бухту Четырех Ветров и причаливает к берегу как раз в том месте, где некогда высадился на гуанаханийскую сушу адмирал моря-океана.
В бухту сбегается весь остров. Неожиданного пришельца ощупывают со всех сторон: неужто добрые духи вернули Ягуа, неужто жив он и невредим? Даже Гуабина тянет его за волосы, расчесанные на кастильский манер. А Каона Первая и единственная говорит:
— Смотри, вот он, наш старший… гляди — у него твой лоб, твои глаза, твои уши.
Одиссей вернулся на Итаку.
Гибель Илиона
Одиссей вернулся на Итаку. К родному очагу. К Пенелопе. К своим землякам — мореходам, рыбакам, пахарям, волопасам. Счастливый конец повести о хождении странника по морю.
Можно и эту повесть завершить отрадно и счастливо. Стоит только оборвать ее на этом месте. Но как ни велик подобный соблазн, сделать это невозможно. Нашей Одиссее уготован скорбный финал «Илиады».
От Итаки, хвала богам Олимпа, было далеко до Илиона. Но Гуанахани лежал у берегов Нового Света, на большой морской дороге, ведущей туда из Европы. На дороге, которую проложили кастильские данайцы. На дороге в новую Трою, судьба же ее была злее и горше судьбы Приамова града.
…Шел 1507 год. За пятнадцать лет многое изменилось в подлунном мире. Пожалуй, никогда еще до этого река истории не мчалась в будущее с такой бешеной скоростью. В 1498 году, спустя шесть лет после открытия первой земли Нового Света, обретен был новый путь в Индию. Суровый капитан Васко да Гама привел свои корабли в Малабар, португальские рыцари удачи подобрались к воротам Дальней Азии.
Море-океан пересекали флотилии белокрылых кораблей. Адмирал открыл берега великого материка — Южной Америки. Адмирал вернулся на Эспаньолу. Адмирала сместили и доставили в цепях в Кастилию. С адмирала (так приказала королева) цепи сняли, но послали его не на Эспаньолу, а в новое плавание. Адмирал открыл страну Гондурас и Панамский перешеек. Адмирал вернулся в Кастилию, умирающая королева о нем не вспомнила. И адмирал скончался.
Его высочество король Фердинанд пребывал в добром здравии, равно как и верный слуга короны дон Хуан де Фонсека. Он был уже не архидиаконом, а епископом и по-прежнему ведал всеми заморскими делами.
Дела же эти шли прекрасно. Открыто было множество больших и малых островов, и хоть пока не оправдались надежды на обретение несметных залежей золота, но земли в Индиях оказались богатыми и за море удалось сплавить немало беспокойных искателей лучшей доли, а от этого безопаснее стали кастильские дороги да и казне была польза: пятую часть добычи урывала она у лихих переселенцев.
Индейцев вешали, сжигали на кострах, травили собаками. Индейцы гибли на плантациях, гибли в золотых рудниках. На Эспаньоле их осталось мало, но эти Индии не имели ни конца ни края и индейцев было великое множество.
Бездонная трясина давным-давно съела былую резиденцию адмирала — горе-городок Изабеллу. Новая столица Индий — Санто-Доминго лежала на юге острова Эспаньолы, в том месте, где в море впадает капризная река Осама. Столица была молода и прекрасна. Прекрасна по замыслу. На плане, старательно расчерченном, украшенном ангельскими ликами и геральдическими фигурами, широкие улицы пересекались под прямыми углами, просторные площади вписывались в строгую сеть, здесь и там чернели квадраты грядущих церквей, дворцов, кафедрального собора, тюрьмы.
В натуру геометрическую фантазию воплотить не успели. За недосугом, да и не хватало рабочих рук. Добрые христиане не желали мараться в известке и набивать мозоли, а индейцев извели под корень. На грязных, заросших буйными травами пустырях, словно грибы после дождя, вспучились землянки, шалаши, глинобитный собор едва успели подвести под соломенную крышу, дворцов же в городе не было. Его милость дон Николас де Овандо, командор ордена Алькантары и правитель Индий, обитал в подслеповатом каземате, который приличия ради величался замком. Впрочем, тюрьму все же выстроили. Без нее никак нельзя было обойтись.
Ночью по городу никто не ходил. Ночь была во власти мародеров, по утрам же альгвазилы дона Николаса вылавливали в мутных водах Осамы мертвые тела. Без исповеди, без покаяния отходили в лучший мир жертвы ночных разбоев. С ножом в спине, с разбитым теменем, удавкой на шее.
«Пегий Конь» стоял впритык к гаванским складам. «Конь» по щиколотку погрузился в жирную хлябь, шаткие мостки вели к двери, прорубленной в щелистой дощатой стене. Надвигалась воскресная ночь, чрево «Коня» бурлило, рябой кабатчик сбивался с ног, гася неутомимую жажду клиентов. Ближе к стойке разместилась небольшая и на диво тихая компания. Пять кавалеров, у одного из них — был он главарем этой пятерки — левый глаз прикрывала черная повязка.
Человек, ради которого собралась эта компания, запаздывал. Он пришел незадолго до полуночи. Пришел один и, направляясь к поджидавшим его людям, сказал кабатчику:
— За углом мертвое тело. Какой-то пес хотел пырнуть меня ножом. Убери падаль, стражники начали обход, тебе и без них забот хватает.
Его хорошо знали, этого маленького человека в берете, надвинутом на правую бровь. И он знал многих и многим дарил улыбки. Кто знает, улыбаются ли волки, но если улыбаются то именно так дерзко и белозубо.
Да, не только «Пегий Конь», но и вся Эспаньола отлично знала дона Алонсо де Охеду. Помнили и его походы в Сибао, тогда с ним стремя в стремя скакал дон Хоакин — одноглазый кавалер с черной повязкой. Помнили и другое. В девяносто девятом году Охеда снарядил несколько кораблей и по следам адмирала отправился в дальнее плавание. Он открыл страну Венесуэлу и привез оттуда жемчуг и золото.
Затем исчез, говорили, будто кто-то видел его в Севилье, а сейчас опять появился на Эспаньоле. Делать ему здесь вроде как бы и нечего: остров покорен, земли розданы достойным христианам, индейцев осталось мало, да и что с них взять, коли душу из них трясут уже шестнадцатый год.
«Пегий Конь» затих. Все навострили уши: ведь неспроста пожаловал сюда в ночную пору дон Алонсо, любопытно, о чем он будет говорить с доном Хоакином и его дружками.
Однако маленький рыцарь молчал. Прихлебывая ядреное винцо, он слушал своих собутыльников. А их речи соседям были неинтересны. Всем приелись вечные жалобы на собачью заморскую жизнь. Землю дали, дали и язычников, голов по тридцать на каждого поселенца, а что толку, если эти нехристи дохнут, как мухи. Еще годика три-четыре назад можно было пригнать в Санто-Доминго сколько угодно индейцев из дальних областей, но сейчас и там их нет, а плантации не расчищены, работать на них некому, в кошельке пусто, и вообще эти Индии не для белых людей.
— Клянусь честным крестом, — очень тихо проговорил дон Алонсо, — мне приелись эти бабьи причитания. Рыцаря кормит меч, и я через дона Хоакина еще позавчера вам предложил: идите со мной в Дарьен. Места там неведомые, индейцы непуганные, золото мы отыщем. Ежели повезет, а мне везет всегда, через год вернемся в Санто-Доминго, и тогда нам море будет по колено.
«Пегий Конь» встрепенулся. Хоть едва прошелестели слова маленького рыцаря, но кое-что дошло сперва до ближних, а затем и до дальних столов.