Бородин понял, что Глаз больше ничего не скажет, и съездил в Падун, допросил Бычковых. Но без пользы.
– В первый этап поедешь в следственный изолятор,— сказал Бородин через несколько дней.— А сейчас повидайся с родителями.
В кабинет вошли отец, мать и сестра.
– В тебе чего-то не хватает,— сказала мать.
– Чего не хватает? — переспросил Глаз.
– Вот чего, не могу понять… Зачем ты сбрил брови? — догадалась она.
– Новые отрастут.
Зазвонил телефон. Бородин сказал в трубку: «Хорошо, сейчас» — и встал из-за стола.
– Я тут на пару минут отлучусь. Ты, Колька, не сиганешь в окно? — Бородин посмотрел на замерзшее окно.
– Да что вы, Федор Исакович.
Бородин вышел. Глаз обрадовался: как здорово, что он останется с родными один.
– А магнитофона здесь нет? — спросил он, оглядывая кабинет.
– Да откуда ему здесь быть? — улыбнулась сестра.
И Глаз заговорил с сестрой на тарабарском языке:
– Гасаляся, песереседасай Мисишесе Пасавлесенкосо, пусусть осон мосолчисит, чтосо есегосо бысы ниси спрасашисивасалиси. Посонясяласа?
– Даса,— ответила сестра.
И они перешли на обычный язык. Ни мать, ни отец не должны были знать, что сказал он сестре. Свиданка длилась недолго. Вернувшийся Бородин разрешил Глазу взять в камеру передачу.
В камере вдруг у Глаза стало портиться настроение и заболело сердце.
– Что с тобой? — спросили зеки.
– Я что-то лишнее брякнул.
– При Бородине? — спросил сосед Женька.
– Да нет, он выходил.
– Ну вот, если сейчас тебя вызовут, все ясно.
Глаз ходил по камере и курил. Вся камера ждала: вызовут или нет. Через полчаса Глаза увели. Камера провожала его молчанием. В кабинете Бородина сидели родители. Сестры не было.
– Ну, Колька, будешь честно говорить? — весело сказал Бородин.
– Что честно говорить?
– Все, как было дело. С кем ты совершил преступление.
– Я не совершал, вы же знаете. Что я буду на себя показывать?
– Так будешь чистосердечным или нет?
Глаз молчал. Молчал его отец. Молчала мать.
– Ну что ж, пошли,— Бородин встал,— прокрутим тебе пленку. Послушаешь себя.
Глаз шел, ничего перед собой не видя. Душа была стиснута тисками статьи. Срок. Срок. Срок. До пятнадцати. Ему как малолетке до десяти. Для Глаза сейчас не существовало бытия. Он был вне его. Он шел, потому что его вели. Надежды рухнули. Его — раскололи. Дуэль он — начальник уголовного розыска закончилась. Глаз проиграл.
Как тяжело преступнику в первые минуты после того, как его раскололи. И как хорошо в эти минуты тому, кто его расколол. Бородин что-то весело говорил Глазу, пока они шли до дверей кабинета начальника милиции. Из соседних кабинетов выходили сотрудники и присоединялись к траурной — хотя для них почетной — процессии. Это был триумф уголовного розыска. С отделения милиции снималось пятно нераскрытого преступления.
В кабинете начальника милиции на столе стоял магнитофон.
– Садись, Колька, и слушай.
Бородин улыбался. Теперь он был бодрый и выспавшийся. Он сиял. Он сделал свое дело.
Глаз садиться не стал. Да и никто не сел. Даже начальник милиции Павел Арефьевич Пальцев встал, когда вошел Глаз. Все смотрели на него, понимая его душевное состояние. Включили магнитофон. Глаз не видел лиц. Он ничего не видел. Для него был крах. Расплата. Именно в эту минуту для него наступила расплата, а не потом, когда огласят приговор. Потом он придет в себя. Потом он будет спокоен. Он смирится со всем, даже со сроком.
Магнитофон зашипел. Первые слова резанули душу Глаза. Первые слова были: «А магнитофона здесь нет?»
Пленка прокрутилась. Глаза повели в камеру. Он шел как пьяный. Бородин сказал на прощанье, что сестра сидит в кабинете и пишет объяснение.
– Все кончено, крутанули,— сказал Глаз в камере. Он бухнулся на нары и часа полтора пролежал ничком. Мужики не беспокоили его.
К вечеру он пришел в себя. А утром уже шутил.
4
В камерах прибавилось народу. Они были переполнены. Скоро будет этап. И Глаз думал: «Все, все, в … их всех, но с этого этапа я убегу. Терять мне не … Три есть и статья до пятнадцати. Мне, в натуре, больше десяти не дадут. Остается семь. За побег статья до трех. Все равно сто сорок шестая перетягивает. Авось посмотрю волю. Напьюсь. Если все будет в ажуре — рвану на юг».
И Глаз вспомнил из песни куплет:
О город Гагры, о пальмы в Гаграх,
Кто побывал, тот не забудет никогда.
Здесь здорово ласкают, силы набирают,
Здесь всюду женщины, и плещется вино.
Ему представилось море. Залитый солнцем пляж. И кругом — женщины. «Какую-нибудь уломал бы… Объяснил бы, что я только с тюрьмы. Мне надоела тюряга, опостылела зона. На худой конец, нашел бы какую нибудь шалаву. Жучку. Бичевку. И балдел бы: рядом — женщина, рядом — море, рядом — валом вина.
Поймают — ну и… По этапу прокачусь. Следствие подзатянется. В зону идти не хочется. В тюрьме, в КПЗ, на этапах веселее. В зоне еще насижусь. Тем более если червонец припаяют».
– Женя,— тихо сказал соседу.— Базар есть. Иди сюда.
Женя спрыгнул с нар.
– Ну!
– У тебя какой размер туфли?
– Тридцать восьмой.
– Если мне подойдут — сменяемся?
– Смотри, если хочешь.
– В самый раз,— сказал Глаз, надев туфли и пройдясь по камере,— как по мне шиты.
– Слушай, Глаз, скажи: зачем тебе мои туфли?
– Понимаешь…— Глаз помолчал,— мои на кожаной подошве, скользят. А твои на каучуковой. Секешь?..
Женя понял. И они сменялись. В камере над ним смеялись.
– Вот дурак, отдал кожаные, а взял барахло.
– А мне эти лучше нравятся.— И он перевел базар на другое.
Перед этапом Глаз поел покрепче, а оставшуюся передачу решил отдать второму соседу по нарам.
– Иван, меня сегодня заберут на этап. Тут осталось жратвы немного и курево. Я оставляю тебе.
– Что же ты себе не берешь?
Кривить Глазу не было смысла.
– Хочу рвануть. Надо быть налегке. Молчи. Никому ни слова.
– Тебе что, жить надоело?
– В малолеток не стреляют. А мне больше червонца все равно не дадут. А три есть. Ладно, хорош, в натуре. А то услышат.
Из камеры на этап уходили четыре человека.
Лязгнул замок, и этапники вышли в забитый заключенными коридор. Этап был большой. Двадцать восемь человек. Такие этапы из Заводоуковска редко бывали. Поэтому в конвое было человек десять. Начальником конвоя был назначен начальник медицинского вытрезвителя старший лейтенант Колосов. Помощником — оперуполномоченный старший лейтенант Утюгов.
– Внимание! Кто попытается бежать,— Утюгов поднял над головой пистолет и щелкнул затвором,— получит пулю.
Он спрятал пистолет в кобуру, достал из кармана полушубка наручники и подошел к Глазу.
– Мы тебе, друг, браслеты приготовили,— улыбнулся, блеснув золотыми коронками, Утюгов и защелкнул один наручник на руке Глаза, второй — на руке Барабанова, с которым Глаз рядом стоял. Они были из одной камеры. Барабанов сидел за изнасилование неродной матери. Но об этом никто не знал. Он недовольно покосился на Глаза.
Наручников, да еще в паре, Глаз не предусмотрел. «Как же я ломанусь? Ладно. Спокойно. На вокзале снимут»,— утешал себя Глаз.
Этап погрузили в «воронок» и повезли на вокзал. На улице стоял лютый мороз. «Воронок» прибыл на платформу за несколько минут до прихода поезда.
– Выпускай! — послышалось с улицы.
Заключенных спешно выпускали, покрикивая:
– Быстрее, быстрее!
Глаз с Барабановым вышли из «воронка» последними. Конвой стоял по обе стороны растянувшейся колонны. Утюгов командовал около «воронка». В нескольких шагах от него, загораживая выход в город, с автоматом на плече стриг за зеками длинный лейтенант по фамилии Чумаченко.
Утюгов подошел к Глазу и стал отмыкать наручник. Но на морозе наручник не поддавался. Опер и Глаз нервничали. Опер — потому что не мог отомкнуть, Глаз — потому что уходило драгоценное время.