Камера засмеялась, а Глаз сказал:
– Намажь-ка мне скипидаром, так я по головам начну бегать.
Все согласились, и Дима пообещал заменить неудачную строчку.
Как-то Моторный написал стихи про бичей и дал прочитать Глазу. Глазу стихи понравились, он выучил и стал громко читать:
Зеки забалдели. Над бичами ловили «ха-ха». Сильнее всех бичей глотку драл БОН.
– Ты про себя напиши! Что ты про нас пишешь?
Бичи стали ненавидеть Глаза.
Лето в разгаре. В камере духотища. Зеки, как мореные, ходили полураздетые. Ни в шашки, ни в шахматы или домино играть не хотелось. Валялись на. шконках, обмахиваясь полотенцами или накидывали их, смоченные, на себя.
Особенно духота доставляла хлопоты тем, кому приносили сливочное масло. Они носились с ним, как с больным ребенком. Чтобы масло не испортилось, его обильно солили, клали в полиэтиленовый кулек, наливали из-под крана холодной воды (в трехэтажном корпусе к этому времени подвели в камеры воду и стали пользоваться туалетами), завязывали и клали между рам, стекла которых или были разбиты, или выставлены. Туда заглядывал ветерок. Воду на день меняли несколько раз.
Глаз от маеты освобожден: передач ему не носили, а отовариваться денег не было. Жил он на тюремной баланде, и лишь изредка его кто-нибудь угощал.
На прогулке Глаз не баловался, так как камеру могли раньше увести.
Глаз получил обвинительное заключение и расписался, что его следственное дело передали заводоуковскому народному суду. Он сразу попросил у дубака бумагу и ручку и написал три заявления: одно — в заводоуковский народный суд, второе — в областной, третье — в областную коллегию адвокатов. Во всех заявлениях он просил одно: «Назначьте мне тюменского защитника Фишера, чтоб только он защищал меня на суде». В конце заявлений Глаз написал: «Если не назначите тюменского защитника — на суд не пойду. Несите на руках».
Фишер — самый авторитетный и уважаемый защитник области. Он брал самые сложные дела. Имя его не сходило с уст заключенных. Денег для него состоятельные родственники подсудимых не жалели. Лишь бы помог.
Не всех обвиняемых Фишер брался защищать. Лишь тех, кто неплохо платил.
15
Глаза привели в комнату для допросов. За столом сидел лет сорока с небольшим черный, с узким разрезом глаз, в штатском, мужчина. Он предложил Глазу сесть.
– Я из областной коллегии адвокатов. Моя фамилия Кон. Буду у тебя защитником. Ты, я читал твое заявление, просишь Фишера. Ему некогда. Он взял несколько дел.
Глаз слышал о Коне. Кон был популярным защитником в Тюменской области и тоже, как Фишер, брал дела лишь тех, кто хорошо платил. Кон был кореец. В молодости, говорят, работал следователем.
– Я полистал твое дело. Ну и наворотил ты. В общем, я берусь тебя защищать.
Кон глядел маленькими, черными живыми глазами. Он ждал. Но Глаз молчал — что говорить? — денег-то у отца нет. Глаз взгляд с выжидательного лица защитника перевел на стол. На столе, сверху тощей папки покоились его холеные руки. На левой кисти — наколка. Прочитать невозможно. «По-корейски, видно, наколол», — подумал Глаз, но сказал:
– Я ходил в побег. Мне сто восемьдесят восьмую пришили. Но меня при побеге ранили, хотя я крикнул: «Не стрелять — бежит малолетка». А Колесова, начальника конвоя — он стрелял в меня, — не наказали.
– Ладно, — сказал Кон, вставая из-за стола. — Я плохо изучил твое дело. К суду подготовлюсь. Глаз был рад, его защитник — опытный ас.
У Глаза близился день рождения. Второй, как посадили. Первый прошел в Одляне. В тот день он в зоне не работал — именинников от работы освобождали, а сейчас он и так не работает. Надо как-то отметить.
Мужики предложили поставить бражку.
– Как раз ко дню рождения поспеет, — сказал, смеясь, пожилой мужчина. — Напьешься, будешь песни петь. Нам веселее.
– А как без дрожжей поставить? — серьезно спросил Глаз.
– Я знаю, — ответил мужчина-весельчак. — Давай кружку.
Мужчина раскрошил в кружку корку поджаренного хлеба, залил кипяченой водой, бросил щепоть, сахару, пошептал что-то под гогот камеры и подал кружку.
– К дню рождения бражка готовая будет. Правда, некрепкая.
На другой день Глаз посмотрел, в кружке бродило. Хлебные крошки поднимались вверх из мутной воды и снова уходили вниз.
Глаз от радости на всю камеру крикнул:
– Бродит!
Дни шли. В кружке бродило. Глаз по нескольку раз в день заглядывал в кружку, а иногда и зеки, и говорили:
– Ох и бродит!
И вот день рождения. После завтрака — обход врача. Глаз сказал:
– Берите таблетки. От головы, от кашля. И мне отдавайте. Сглочу горсть да запью бражкой — забалдею.
– А если я слабительного возьму? — смеясь, сказал Матвиенко.
Когда начался обход. Глаз стоял у дверей и принимал таблетки.
Он потряс на ладони таблетки и сказал:
– Маловато.
– Что ты раньше молчал, — это Матвиенко, — мы бы горсти три насобирали.
– Э-э-э, мужики, слабительного никто не взял?
– Я взял одну, — сказал Матвиенко.
– Нет, я правда, никто не брал?
– Да нет, что ты, — зашумели зеки.
Глаз достал кружку. Понюхал. Брагой пахло. Мужики стали поздравлять его, желать, чтоб меньше дали, и он проглотил несколько таблеток, запив «бражкой».
– Градуса два есть, — сказал он и, проглотив таблетки, допил мутную водичку.
– Скоро кайф придет. Ох, и побалдею же я!
Прошел час — кайфа не было. Тогда он размешал с водой зубной порошок, процедил и выпил целую кружку.
– Во, теперь забалдел, — сказал он и стал читать стихи.
На другой день Глаза забрали на этап. В этапку напихали народу, все закурили — и не продохнуть. Глаз, опытный в этапах, занял место на нарах в противоположном от дверей углу — около окна. Здесь он разместился с Геной Медведевым. Робки не было. Видать, отправили раньше.
Поговорив с Геной, Глаз пошел напиться. Около дверей на нарах, кучковались зеки. Глаз напился, и, когда шел назад, парень, но взросляк уже, сказал:
– А вот и Глаз.— Он пристально посмотрел на Глаза.— Что это тебя по камерам гоняют? Смотри, свернут шею.
«Что он гонит, в натуре», — подумал он и лег на нары. Закурил. Затянувшись, сказал: