– На, возьмите, я сам смастерил.
Один конвойный встал с сиденья и что-то у него взял. Глаз не заметил что.
Когда Коваленко зашел в стакан, зеки все так же молчали. Ни один из них до самого вокзала не проронил ни слова. Будто с ними в «воронке» ехал не человек, приговоренный к смерти, а сама смерть. Коваленко нес в себе таинство смерти, и потому зеки были парализованы.
И Коваленко зекам не сказал ни одного слова. Он всю дорогу проговорил с конвоем. Конвойные с ним были добрые. Глаз такого от конвоя не ожидал. Они ласково, даже заискивающе с ним разговаривали. О чем они говорили, Глаз разобрать не мог. Долетали отдельные слова. И конвой и Коваленко говорили тихо.
В «Столыпине» Коваленко посадили в отдельное купе. И до самого Свердловска он ехал один, хотя «Столыпин» переполнен. Конвойные и здесь с ним хорошо обращались Глаз ехал в соседнем купе и слышал: если он просил пить, ему сразу приносили, если просился в туалет, его сразу вели. Глаз впервые видел, как конвой с заключенным обращается по-человечески. Но ведь они так хорошо обращались со смертником. Перед смертью пасуют все.
В Свердловске взросляков вывели из «Столыпина» первыми. Затем Глаза. На весь этап он один малолетка. Метрах в десяти от взросляков Глаза остановили. Вокруг зеков стоял конвой, на этот раз усиленный овчарками.
Из «Столыпина» вывели Коваленко. Он все так же шел не торопясь, держа перед собой руки в наручниках. Когда он дошел до Глаза, конвой скомандовал:
– Стой!
Коваленко остановился рядом с Глазом, и тут раздалась команда для заключенных:
– При попытке к бегству стреляем без предупреждения. Передним не торопиться, задним не отставать. Из строя не выходить. Шагом — марш!
Зеки двинулись. Строя не было. Вокруг заключенных с автоматами наперевес шли конвойные. Собаки были спокойны. За зеками, метрах в десяти, шли Глаз и Коваленко. Их вели отдельно потому, что один — смертник, другой — малолетка. Конвой сзади шел на приличном расстоянии, и Коваленко спросил Глаза:
– Ты откуда?
– Из Тюменской области.
– Сына моего знаешь?
– Знаю. Я с ним вместе сидел.
– Ты вот что ему передай. — Коваленко посмотрел на Глаза. — Отец говорил, это его последняя просьба, — пусть замочит Соху. Понял?
– Понял. Но где я увижу Вовку? Его отправили на этап, у него общий режим, у меня — усиленный. Мне с ним никак не встретиться.
– У тебя какой срок?
– Восемь.
– Пути Господни неисповедимы. Ты с ним встретишься.
Коваленко больше ничего не успел сказать Глазу. Этап подвели к «воронкам». Но он сказал главное.
Через неделю Глаза забрали на этап. Везли его, как Томильца, в Вологодскую область в город Грязовец.
В этапке мужчина лет тридцати пяти — он стоял у окна — крикнул негромко:
– Из Волгограда кто есть?
Глаз смело подошел к нему.
– Десять лет сижу и ни разу коренного волгоградца не встретил, — сказал мужчина, узнав, что Глаз прожил в Волгограде всего несколько месяцев.
Кличка у него была Клен. Он был высокий, стройный, красивый и веселый. Клен на зоне раскрутился, дали ему пятнадцать, и теперь он шел в Тобольск на крытку.
Глаз сказал:
– Клен, ты десять просидел — и еще пятнадцать. Кошмар!
– Да, Глазик, я буду сидеть до тех пор, пока будет советская власть.
Этап малолеток в сторону Вологды небольшой. В боксике парни предложили Глазу судить пацана. В тюрьму он попал за изнасилование родной сестры.
– Давай, Глаз, засудим его и приговорим к опетушению. Ты будешь первый, — предложили ребята.
– Зачем нам его судить? Его суд будет судить, — спокойно ответил Глаз.
Все малолетки были только что с воли. И то, что парень изнасиловал родную сестру, им было дико — они хотели поиздеваться над ним.
– Хорошо, — согласился Глаз. — Но вначале послушаем его. Что он нам скажет.
Парень, скрючившись, сидел в углу. Он был невысокого роста, но коренастый. Одет в поношенный черный костюм и серое демисезонное пальто. Он очень боялся, что его могут опетушить.
– Тебя как зовут? — спросил Глаз.
– Толя, — был тихий ответ.
– Толя, ты правда изнасиловал родную сестру? Давай рассказывай, как было дело.
– Я сестру-то и не насиловал.
– Дак ты за попытку?
– Нет, за изнасилование.
– Так как вышло, что тебя посадили?
– Отчим жил с ней.
– Стоп, стоп. Подробней давай.
– Мать у меня с отцом разошлась. Нас у матери двое: я и сестра. Мать вышла замуж. А отчим последнее время жил с сестрой.
– Отчим сестру не насиловал?
– По договоренности, конечно, раз она никому не говорила.
– Сестре сколько лет?
– Семнадцать.
– А тебе сколько?
– Пятнадцать.
– А как же тебя посадили?
– Мать откуда-то узнала, что сестра не девушка, и заявила в милицию. А сестра в милиции сказала, что ее изнасиловал я.
– Вот, в натуре, сучий случай. Кто об этом еще знает? Мать?
– Теперь знает. Да что толку. Если ей заявить, вдруг отчима посадят, а у них общих двое детей, кто кормить-то будет?
– А как ты узнал, что сестра с отчимом жила?
– Я их несколько раз видел.
– Вот, парни, такие дела. — Глаз прикурил папиросу. — А вы говорите — судить. И опетушить. Вы лучше его отчима опетушите, а сестре его … дайте. — Глаз затянулся и, выпуская дым, спросил ребят: — Вы с ним не в одной камере сидели?
– Нет, — ответил один из парней. — А может, он врет?
– Да нет, наверное, — сказал Глаз и, заплевав папиросу, бросил ее. — Я подремлю немного, вы не шумите.
Глаз лег на скамейку, отвернулся к стене и заснул. Минут через двадцать он проснулся: пацаны трясли его за рукав.
– Глаз, слышь, вставай. Мы у него деньги нашли.
– Сколько? — Глаз поднялся со скамейки.
– Пять рублей.
– Где он их прятал?
– В шапке.
– Толя, — Глаз пристально посмотрел на пацана, — может быть, у тебя еще деньги есть?
– Нет, больше нет. Одна пятерка была.
И Глаз курканул пятерку.
В «Столыпине» Глаз лежал на третьей полке рядом с мужиком лет сорока пяти. Он был по пятой ходке. В Вологду его везли не первый раз. «А до Вологды так до Вологды»,— проговорил Глаз и стал гвоздем царапать свою кличку на потолке.
– Первый раз в Вологду? — спросил мужик.
– Первый, — протянул Глаз.
– Раньше вологодский конвой был зверь, а не конвой. Когда принимал, сразу говорил: «Вологодский конвой шутить не любит». Лютовал здорово. Я в Вологде давно не был. Ты куда идешь?
– На зону. В Грязовец.
– А-а, режимка, слыхал. Там, говорят, пацанов здорово прижимают. До взросляка много?
– Да нет. Восемь месяцев.
– Ну, это херня. Прокрутишься.
Утром прибыли в Вологду. Вологодский конвой принял этап. Глаз увидел молодых солдат срочной службы. И не злыдней вовсе. «Может, потому, что солдаты неместные? А в тюрьме дубачье — вологодское, оно-то и лютует Что ж, увидим».
Когда шли по тюремному двору, взросляк сказал Глазу:
Вон ежовский корпус, — взросляк сплюнул. — Я в нем сидел.
Этапная камера была длинная, низкая и темная. С левой стороны стояли двухъярусные нары. Глаз сел на них рядом со взросляком, одетым в лагерную робу.
– Малолетка? — спросил взросляк.
– Аха.
– На зону?
– Аха. В Грязовец.
– В Грязовец, значит. Сидел я там по малолетке.
– Ну и как там?
– Сучья зона. Век не забуду.
– Чем от других отличается?
– Полутюремный режим. Под замком сидишь. Вот придешь на зону, тебя в коллектив принимать будут.
– А можно сделать так, чтоб не приняли? Тогда, может, на другую зону отправят?
– В трюм отправят. Через десять суток поднимут. Сидеть тебе в ней, никуда не денешься.
А вот и шмон. Глаз попал к пожилому подслеповатому дубаку невысокого роста. Подавая команды, дубак говорил медленно, вяло. Осматривая вещи, щурил глаза. Шмонал не торопясь. Видно было, дубак — старый волк.