Глаз, выйдя в коридор, крикнул:
– Васин, к начальнику режима.
Дня через два Павлуха вызвал Глаза.
– Как настроение, Николай?
– Хорошее, Павел Иванович.
– Ну как, отлегло?
– Не совсем.
– Что ты тогда на всех разобиделся? Есть еще в нашем обществе недостатки. Никто этого не скрывает. Стреляли в тебя, остались безнаказанными конвойные, но ведь не конвой один, не милиция, которая отказалась вести следствие об ограблении твоей сестры, не олицетворяют нашего общества. Негодяи они. Слов нет. Но в нашей стране больше хороших людей, и на них надо равняться. Бюрократы везде есть. Зажимщики. С ними борются. Возьми нашу колонию. Был Макаров, Шевченко. Хотели их досрочно освободить, но подрались они. Мало того, два отделения в драку втянули. Разве можно таких освобождать досрочно? Нельзя. Здесь они не сдержались, а если из-за пустяка не сдержатся на свободе? По новой срок. Смолин был. Тоже делал вид, что за порядок, а душонка гнилой оказалась. По шеям и на другой этаж. Взять одлянскую колонию. Вот скажи — отличается Грязовец от Одляна?
– Отличается.
– Я знаю, какой порядок в Одляне, знаю начальника Челидзе. Я бывал там. А у нас кулака нет. Мы тоже можем просмотреть какого-нибудь воспитанника. Вступит в актив, с виду парень как парень. А потом покажет свое нутро. Ведь нет такого барометра, которым можно определить, истинно парень взялся за ум или так, маску надел, вступив в актив. Как его можно проверить, ну, скажи мне?
– Да никак.
– Вот и беда, что мы порой узнаем в последнюю очередь. Иной активист загнил, а мы продолжаем ему верить, а он воспитателя и нас водит за нос. Чужая душа — потемки. А мы должны знать многое. Здесь со всех колоний страны сидят ребята. У половины по две-три судимости. Прошли огонь, воду и медные трубы. А нам их надо удержать до взрослого. Не можем всех воспитать. Сил не хватает. Вот ваше отделение взять. Был один воспитатель, потом другой, а сейчас Николай Алексеевич замещает. Нет постоянного воспитателя, нет и порядка. Не надо падать духом. Надо жить. Верить. Без веры нет жизни. Если где-то тебя обидели, не надо отчаиваться. Все общество не виновато. А исправительную систему — дак ее всю надо менять. Как родилась в сталинские времена, так и существует. И первое, что надо изменить, это — чтоб вы не общались в КПЗ, на этапах и в тюрьмах с рецидивистами, да и вообще со взрослыми.
Сейчас ребят, вставших на путь исправления, разрешили держать до двадцати лет. Не до двадцати надо, а до тех пор, пока не освободим досрочно. Чтоб не нарушать воспитательный процесс. Неплохо бы вообще на взрослый не отправлять. Что, кроме преступного опыта, вы можете там приобрести?
И колонии надо сделать в каждой области. И обязательно маленькие. Одлянскую взять: в ней около полутора тысяч — ну какое там индивидуальное воспитание? И родители через всю страну с сумками таскаются. Если парень задурил, родителей вызовем — они рядом. И все земляки. Как у тебя дела на работе?
– Нормально.
– А в школе?
– Тоже ничего.
– От вас и требуем немного: хорошо работайте и учитесь. И порядок не нарушайте. Давай иди, еще раз повторяю: не падай духом. Я тебя вызову.
Последнее время у Глаза сильно болел желудок, и он часто загибался, от пронизывающей боли садясь на корточки.
Он ходил в санчасть, там давали порошки и таблетки, но боль они не снимали.
Недели две Павлуха Глаза не вызывал. Нарушений он не приносил. Обстановка в отделении улучшилась. В члены КВП приняли несколько человек, а белобрысого Панкова нагнали из актива и посадили в дизо. Он красным знаменем чистил ботинки. Павлуха приказал купить красное знамя новое. Явного лидера среди активистов шестого отделения не было. Воспитанники продолжали жить группами.
Как-то вечером Павлуха пришел на корпус и вызвал Глаза.
– Как настроение? — спросил он, прикуривая.
– Плохое.
– Что такое?
– Чертовски болит желудок, а в санчасти только порошками да таблетками кормят.
– Давно болит?
– Второй год. А сейчас невыносимо.
– Может, обследовать тебя?
– Не знаю. От обследования лучше не станет.
– Лучше-то не станет, но хоть будет ясно, из-за чего болит. Тогда и лечить можно. — Павлуха помолчал. — Вот, — и он протянул почтовую открытку, — тебе ответ из Прокуратуры СССР.
Глаз прочитал: его жалоба из Прокуратуры СССР направляется в Прокуратуру РСФСР.
– Теперь жди ответ оттуда. Справедливость восторжествует. Надо только надеяться. — Павлуха затянулся. выпустил дым и закончил: — Я дам указание взять у тебя желудочный сок. Все. Иди.
У Глаза взяли желудочный сок. Кислотность сильно повышенная, и его сводили в городскую поликлинику на рентген.
Вечером вызвал Павлуха.
– Язва у тебя. Надо делать операцию. Отправим в областную больницу. Конечно, питание хорошее нужно. После операции особенно. В больнице лучше кормят, но ведь не все время будешь в больнице. А летом на взрослый, там-то питание хуже. Да-а. — Павлуха вздохнул. — В общем так, готовься в больницу. Все.
Глаз пошел в туалет, закурил. «Язва, язва, — думал он, — будь она проклята. Но ведь я ее сам заработал. В Одляне клею выпил, в тюрьме и здесь таблетки глотал. А теперь резать будут. Да-а, хреново. А на взросляке жратва паршивее. Как бы не загнуться за эти шесть лет. Если буду в кандей [18] попадать и дойду до бура [19] — подохну на нарах. Нет, в карцер теперь попадать нельзя.
Два дня Глаз только и думал о язве, глотая таблетки и проклиная Одлян, тюрьму и себя. На третий день он написал прошение о помиловании в Президиум Верховного Совета РСФСР и отнес Павлухе.
Павлуха, прочитав, пристально посмотрел на Глаза. Глаз смотрел на него. У Павлухи лицо пронизывали капилляры и вблизи были заметны.
– Так, — сказал майор, — ты знаешь, что по помилованию редко освобождают или снижают срок?
– Знаю.
– И все же надеешься?
– Вы сами говорили, что надо надеяться. Я надеюсь, но не очень. Если б не было язвы, я не стал бы писать. Я хочу вас попросить, чтоб меня в больницу не отправляли. Хочу дождаться ответ. Язву вырезать можно и на взрослом.
– Ладно, — сказал Павлуха, — мы напишем тебе положительную характеристику. Последнее время ты хорошо себя ведешь. Приложим выписку из истории болезни и пошлем вместе с помилованием. Да, — Павлуха поморщился, — я понимаю твое состояние.
В столовой Глазу стали давать кружку молока, и он с нетерпением ждал вызова Павлухи. И вот наконец он вызвал.
– Отправили твое помилование. — начал Павлуха, едва Глаз переступил порог, — написали на тебя положительную характеристику, вложили выписку из истории болезни, указали, что твой отец работал начальником милиции, и, главное, написали ходатайство о помиловании, упомянув еще, что у тебя нет глаза. Теперь жди. Как желудок?
– Все так же.
– Крепись.
Павлуха около десяти лет работал в грязовецкой колонии. На фронте служил в контрразведке. После войны поселился в Шексне и пошел работать в колонию для несовершеннолетних в оперативную часть. Через год актив стали вводить, и воры подняли анархию. Воспитанники выгнали из зоны обслуживающий персонал и сказали, чтоб в зону носа не совали, а то на пики посадят. Продукты принимали через вахту.
Несколько дней в зону никто не заходил. Потом решили с ворами вести переговоры. Спросили, кого в зону пропустят. Воры в один голос закричали:
– Беспалова! Беспалова!
Беспалов вошел в зону. Зона в первый же день анархии была окружена батальоном войск МВД. Малолетки сновали по зоне с пиками. У многих воров за пояс были заткнуты длинные ножи.
Воры завели Беспалова в свой штаб, и вор зоны, Биба, сказал: «Садись», и показал рукой на кровать. Он сел. Расселись и воры.
– Так, — сказал Биба, — говори.
Беспалов, прежде чем войти в зону, посоветовался с начальством, какие требования выдвинуть ворам. И он, поглядев на Бибу, сказал:
– Массовые беспорядки надо прекращать.