— В следующий раз лучше справишься, Ливи. Ты — умница.
Закусив губу, я киваю.
— Ага, конечно.
— Тебе лучше?
«Нет».
— Конечно. Спасибо, Коннор.
— Хорошо. — Звук в трубке приглушается, и я слышу, как на своем конце провода Коннор кричит кому-то. — Тебя подвезти? Ага… — Вернувшись к разговору со мной, он говорит: — Мне пора. У нас сегодня внеочередная тренировка. Тренер грозится, что любой опоздавший будет под дождем бегать десять миль.
— Ладно.
— Поговорим позже, Лив. — Раздается гудок.
Мне ничуть не лучше. Совершенно. Вообще-то, мне стало даже хуже.
Опустив голову, я направляюсь обратно в общежитие. Ком в горле растет, а я борюсь со слезами. Коннор безоговорочно в меня верит…как и все остальные. Разве он не понимает, что для меня эта практически двойка — большое событие? Что, если я не смогу лучше? Что, если это начало конца?
К тому времени, как я добираюсь до своей комнаты, мне становится безразлично, кто видит мое заплаканное лицо. Я знаю, что могу позвонить доктору Штейнеру, но он все переведет к разговору о родителях, а сегодня у меня нет желания выслушивать его теории. Стоит позвонить Кейси, но... не могу. После всего, что она сделала, чтобы я попала сюда, мне не хочется ее разочаровывать.
Так что, остается положиться лишь на одну вещь: лежащую в морозилке нашего мини-холодильника банку шоколадного мороженого Ben & Jerry, недавно купленную Рейган. Все для саможаления готово, как только я переодеваюсь в пижаму, завязываю волосы и забираюсь под одеяло, уставившись на смятый лист бумаги на полу. Подумываю, не сжечь ли его, но я как-то слышала, что детекторы дыма очень чувствительны.
Когда прикончу эту банку, в холодильнике меня ждут еще две. Я решила, что закормлю себя до смерти. Всего за пять минут от нее остается лишь половина (Рейган меня прибьет), и тут кто-то стучит в дверь.
Игнорирую стук. Все, с кем я хотела бы поговорить, сейчас находятся на тренировке по гребле. Я едва не кричу «Уходите!», но тогда этот человек поймет, что я в комнате. Так что, храню молчание, облизывая столовую ложку. Вот только стук не прекращается. Все продолжается, и продолжается, и продолжается, пока я не убеждаю себя в том, что за дверью стоит доктор Штейнер, раньше времени решивший исполнить обещание меня арестовать.
Со стоном я скатываюсь с кровати и нетвердой походкой иду к двери, чтобы с ложкой во рту и банкой в руке ее открыть.
Там стоит Эштон.
Челюсть у меня отпадает, а ложка вываливается. Да только у него быстрые рефлексы, и он умудряется подхватить ее раньше, чем она шлепнется на пол.
— Ты что здесь делаешь? — Отмечаю, что на нем надеты спортивные штаны и футболка. Он должен быть на тренировке.
Обойдя меня, Эштон заходит в комнату и бормочет, выразительно взглянув на банку с мороженым:
— Слежу, чтобы ты не набрала свои первокурсные пятнадцать.
— Разве у тебя нет тренировки? — Закрываю за собой дверь.
— Есть. Чем ты тут занимаешься?
Я плетусь к кровати и бормочу:
— Надев пижаму, ем мороженое в кровати. В темноте. Это очевидно.
Эштон включает маленькую настольную лампу, придающую комнате мягкое, уютное свечение.
— Коннор сказал, ты переживаешь из-за экзамена?
Его слова возвращают меня к действительности, и нижняя губа начинает дрожать. Я не в состоянии произнести это, так что просто показываю на бумагу на полу, чтобы уродливая буква сказала все за себя.
Он наклоняется, чтобы ее поднять, и я нагло пялюсь на его зад. Мое дыхание сбивается. Плевать, если он заметит. В списке характеризующих меня черт под «неудачница» я смело могу дописать «извращенка».
— Черт, а я-то думал, ты должна быть супергением, Айриш.
Это последняя капля. Слезы всерьез потекли по щекам, и сдержать их я не могу.
— Господи. Ливи, я шучу! Блин! — Зажав лист бумаги под рукой, свои огромные ладони он прижимает к моему подбородку, нежно стирая слезы большими пальцами. — Ты и правда много плачешь.
— Тебе надо уйти, — всхлипываю я, понимая, что впаду сейчас в состояние уродливого рыдания, и лучше пусть меня заживо похоронят, чем Эштон это увидит.
— Стоп! — Мои плечи словно зажимают в тиски. — Уймись. Я не для того тренировку пропускаю, чтобы ты меня выставила за дверь. Иди сюда. — Он отнимает у меня банку с мороженым и ставит ее на тумбочку. Положив руки на мою талию, Эштон поднимает меня на верхнюю кровать. — Устраивайся поудобнее. — Он хватает банку и забирается по лесенке.
— Не думаю, что она выдержит нас обоих, — бормочу я сквозь слезы, когда он забирается на место рядом со мной, вынуждая меня отодвинуться к стене.
— Ты удивишься тому, что способны выдержать эти койки. — Его улыбочка дает понять, что детали мне узнать не захочется. Так что, я молчу, а он накрывает нас одеялом, поправляет подушки, пока все они не оказываются под ним, и укладывает свою руку мне под голову. В итоге, я оказываюсь прижата к нему, а моя голова покоится у него на груди.
Эштон не произносит ни слова. Просто молча лежит, лениво выводя круги по моей спине, и дает мне возможность успокоиться. Я закрываю глаза и слушаю биение его сердца: медленное, ровное, целительное.
— Я никогда не получала три с минусом. Никогда не получала ничего, кроме «отлично».
— Никогда?
— Никогда. Ни разу.
— Твоя сестра была права. Ты слишком идеальная. — Я напрягаюсь, услышав эти слова. — Шучу, Айриш. — Он вздыхает. — Знаю, ты мне не веришь, но тебе не обязательно во всем быть идеальной. Никто не идеален.
— Я не такая, я просто пытаюсь быть…примечательной, — слышу я свое бормотание.
— Что?
Я вздыхаю.
— Ничего. Просто… — «Так говорил мой папа». — Что, если на этом все не остановится? Что, если я буду получать плохую оценку за плохой оценкой? Что, если я не смогу поступить в медицинскую школу? Чем тогда я займусь? Кем буду? — И снова я начала безумствовать.
— Ты все еще будешь собой. И поверь мне, ты всегда будешь примечательной. Расслабься.
— Не могу! — Я утыкаюсь лицом ему в грудь. — Было такое, чтобы ты что-нибудь провалил?
— Нет, но я ж замечательный, помнишь? — Он сжимает меня рукой, дав понять, что дразнит. — Пару раз получал тройки. Однажды двойку. Распределение Гаусса кого угодно доканает. — Он набрал ложку подтаявшего мороженого и сунул в рот. — Какие-нибудь еще оценки за экзамены узнала?
Я качаю головой в ответ.
— Какие предчувствия?
— До сегодняшнего дня я немного переживала. Теперь же? — Рукой я обхватываю его за плечи, желая быть ближе, желая впитать то ощущение безопасности, которое он мне дает, хоть и временно. — Я чувствую себя ужасно. Отвратительно. Если я так плохо справилась с предметом, который дается мне лучше всего, тогда точно провалила английский.
— Ну… — Еще одна ложка мороженого скрывается у него во рту. — К этим экзаменам ты готовилась как-то иначе, чем к прошлым? Ты учила?
— Разумеется, учила, — рявкаю я.
— Полегче. — Я слышу, как он тяжело глотает. — Ты…отвлекалась?
— Да, — шепчу я, прикрыв глаза.
Возникает долгая пауза, прежде чем он спрашивает:
— На что?
«На тебя». Не могу этого произнести. Эштон не виноват, что мои гормоны и сердце сеют хаос в голове.
— Много на что.
Непроизвольно моя ладонь сползает на его грудь и опускается на то место, где у него набита татуировка. Где остался шрам.
Мышцы Эштона под моей щекой невольно напрягаются.
— Я же сказал тебе, что хочу, чтобы ты забыла об этом.
Продолжительное время я не слышу ничего, кроме его сердцебиения, пока пальцами вожу, а потом и массирую это место на его груди, запоминая изгибы рубца. И этого хватает, чтобы убаюкать меня до состояния полудремы.
— Отец Даны — важный клиент моего отца. Раз счастлива она, счастлив и ее отец. — При звуке ее имени моя ладонь на мгновение замирает, а у меня возникает чувство вины. Но я заставляю ее двигаться, успокаивая дыхание. — Раз счастлив ее отец, счастлив и этот. А раз он счастлив… — Эштон говорит это так, будто в его словах есть совершенно понятный смысл. Но все, что они говорят мне: этот человек, его отец, жестоко обращался с ним в детстве и до сих контролирует его, как уже взрослого человека.