– И верно, пускай поедят, — сказал другой голос. — А то и впрямь — сдохнут, а Ганька нам потом рыла начистит. Так и быть, иди в подвал, бабка.
– Погоди! — воскликнул первый охранник. — А вдруг при ней для побега какой ни есть складень под юбкой спрятан?
– Это, слышь-ка, у тебя складень спрятан, только не под юбкой, а в портках, — хихикнула Ефимьевна. — А у баб и портков нету, и строение другое!
– Ладно, учи меня про бабье строение! — проворчал караульный. — Я и сам про него кому хошь поведаю. А ты вот что, ты юбки задери да покажи, что никакого оружия не скрыла.
– Да и смотри, коли надо! — хохотнула Ефимьевна, а потом оба охранника в один голос воскликнули:
– Да что за бесстыжая старуха! Прикройся скорей, глядеть на тебя соромно!
– Соромно, так не глядите, — огрызнулась Ефимьевна. — Отворите подпол, господа хорошие!
Последние слова возымели на разбойников действие, и Петр услышал, как загремела крышка люка. В подвал проник поток света, и Петр чихнул, прикрывая ладонью привыкшие к темноте глаза.
– Батюшка ты мой, Петр Иваныч! — ласково окликнула Ефимьевна. — Где ты?
– Тут мы сидим, — отозвался нарочито слабым голосом Петр, решивший до поры до времени отводить глаза охране и делать вид, что в подполе их по-прежнему двое. — Под стеночкой. Ослабли, оголодали.
– Говорила я вам, ироды! — в сердцах погрозила ключница кулаком охранникам, свесившим в люк любопытные лица. — Ужо нажалуюсь атаману! Сгиньте с глаз моих!
Лица послушно исчезли, однако крышка так и осталась откинута.
«Не броситься ли туда? — подумал Петр. — Нет, даже если этих двоих одолею, непременно наткнусь на кого-нибудь. Еще пристрелят или саблей проткнут. Неохота. Пускай Ефимьевна поможет».
Ефимьевна тем временем постояла, давая глазам привыкнуть, а потом двинулась к Петру. Она сразу увидела, что он один, и уже приоткрыла было рот, чтобы спросить, где, мол, Анатолий Дмитриевич, но Петр быстро приложил палец к губам, и Ефимьевна понимающе кивнула.
– Вот, господа, покушайте! — протягивая Петру хлеб и ведро с водой, воскликнула она нарочно громко, чтобы слышали охранники, однако тут же прошелестела одними губами:
– Где этот, нешто убег?
– Если и убег, то недалеко, — так же тихо, почти беззвучно ответил Петр. — Хотели вместе через дедов тепловод уйти, так он меня обманул, сам залез, а мне не помог. Но я ему нарочно не тот рукав, что к выходу ведет, а тупик указал, так что он никуда не денется. Будет там, как в ловушке, сидеть или сюда воротится. Пошли, Ефимьевна, поможешь мне взобраться по трубе, а там я мигом в конюшне окажусь.
Он подхватился на ноги и потащил ключницу туда, где находился лаз в трубу.
– Чего ты, чего? — слабо лепетала она. — Да как же я тебе помогу? Подсадить тебя, приподнять силушки в моих руках не хватит, Петенька! Ты уже, чай, не тот мальчонка, коего я пестовала!
– Не надо меня подсаживать, ты нагнешься, я тебе на спину встану, ты распрямишься, а я до пролазу достигну! — горячо шептал Петр.
– И что ты, что ты! — Ефимьевна стала как вкопанная и принялась отбиваться от Петра, причитая шепотом: — Да мыслимо ли сие?! Ты мне в одночасье спину переломаешь! На кой я тогда годна буду?! А так, глядишь, еще тебе послужу!
«Да черт ли мне в твоей спине?! — чуть не заорал Петр. — Мне главное — на волю выбраться, а на твою спину и тебя мне наплевать, хоть вся на части разломись, старая дура!»
Впрочем, он тут же сообразил, что так наплевательски относиться к своей единственной союзнице вряд ли стоит, и остановился, с сожалением отказавшись от плана побега.
– Отчего ты его не выдашь? — прошипела Ефимьевна, несколько отдышавшись и придя в себя. — Глядишь, Ганька этот препоганый в награду тебя и помилует да отпустит!
Петр молчал. Он совсем не хотел, чтобы Ефимьевна знала, как сильно ему нужен Анатолий. Наконец проговорил, скупо цедя слова:
– Да я, наоборот, боюсь, Искра так разгневается, что нас обоих пришибет. А потом, я, может, измудрюсь еще и сам сбежать, что ж буду свой тайник открывать врагу?
– И то верно, Петруша, и то верно! — истово согласилась Ефимьевна. — А теперь скажи, что мне делать, как тебе подсобить?
– Семку отыщи, — велел Петр. — Отыщи и пошли его тайно в Щеглы за подмогою. Пусть оттуда отправят срочно человека за воинской командой, а пускай он щегловских припугнет, коли, мол, станут медлить, то приживалке этой барыниной в живых не быть. Растерзают ее — и сам Ганька первый будет, видел я, как он на нее глядел!
– И-и, милостивец! — воскликнула Ефимьевна и тут же прихлопнула рот ладонью, спохватившись, что как-то слишком расшумелась. — Семка, поди, не захочет пособлять тебе, у него теперь вся надежда на бунтовщиков. Он спит и видит, что Ганька ему нашу Фенечку отдаст.
– Ну, даже если и отдаст, — зло бросил Петр. — И куда Семка с ней подастся? Все равно ведь век бунтовать они не станут. Пугачев покрепче Ганьки был, а и того топором укоротили, Ганьку же как муху пришлепнут и без топора. А потом и за Семкой охота начнется, далеко ли он убежит? А если и убежит, если жизнь спасет, велика ли радость будет ему от такой жизни — затравленному, гонимому? А если мне поможет, я ему сестру отдам по закону, с приданым. Выстроит себе дом, заживет хозяином. Сам барином станет!
– Да не поверит, поди, он тебе, — вздохнула Ефимьевна. — Ты ему уж сколько раз обещал, да обещалки твои травой поросли. Не поверит Семка, решит, что сызнова солжешь, дашь слово, да назад возьмешь!
«И возьму, надо будет!» — мрачно подумал Петр, а вслух сказал:
– Перед лицом смерти кто ж солжет, греха не убоится?! Могу своеручную запись дать, клянусь, мол, так и так…
– Хорошо, — решилась Ефимьевна, — скажу ему все, как ты велишь, только не ведаю, уговорю ль.
– Да уговоришь! — повеселел Петр. — Семка ведь и сам не без головы, понял уже небось, что всякий пожар рано ли, поздно потушен будет, искры затопчут, а головешки обгорелые в стороны размечут. И останется на месте пожарища только прах… а кому ж охота прахом сделаться? Так что иди, ищи Семку и увещевай его.
Ефимьевна перекрестила барина, поцеловала в плечико, пользуясь привилегией няньки и доверенного человека (прочим-то лишь к ручке дозволялось приложиться!), и двинулась было к выходу, да приостановилась:
– А может, все же шумнешь насчет Анатолия убеглого?
– Пока погожу, — покачал головой Петр. — Он никуда не денется, не век же ему в трубе сидеть! Скоро обратно приползет. Податься ему некуда. А мне от него еще кое-что вызнать нужно…
* * *«Кто был такой хитрый, что сам себя обхитрил?» — думал в это время Анатолий. Ему казалось, что он некогда читал или слышал о таком человеке, и безуспешно пытался вспомнить, но не мог, а потом махнул на все рукой и подумал: «Да это ведь я сам себя перехитрил! Или все же Петр?» Нет сомнения, что Петр нарочно указал ему лаз тупиковый, проход без выхода. Опасался, что Анатолий обманет, или чуял некий подвох в рассказе о завещании? Ну что ж, не зря чуял!..
А вот сам Анатолий беды не почуял — ну и попался, как мышь под голик.
Он вдруг вспомнил, как однажды, еще мальчишкой, видел: сенные девки накрыли новым голиком мышку и хохотали, глядя, как она пытается пробраться сквозь частые, колючие прутья. Но ее караулил котище, которому, очевидно, тоже доставляла удовольствие эта игра, он был сыт и ленив, а потому не спешил подцепить мышку лапой и придушить. Так и уснул от лени и сытости. А мышка тем временем перегрызла пару прутьев подальше от чуткого котиного носа, да и была такова!
– Вот кабы мне такие зубы! — сердито проворчал Анатолий. — Мои тоже неплохи, да беда, не заточены они стены грызть!