Ульяша как неживая сидела в двуколке, с ужасом глядя на Анатолия, которого держал на прицеле Петр. На любую жертву ради этого человека готова была она, однако сейчас ее жертвы бессмысленны. Его жизнь зависит от безумной алчности!
– Ну, если завещание у меня, — послышался спокойный голос Бережного, — что ж ты целишься в Славина? В меня целься!
У Петра дрогнула рука, пистолет заметался между Анатолием и Бережным — и вновь нацелился в лицо Анатолия.
– Ну уж нет, — хрипло хохотнул Петр. — Ты государственный сыскарь, на тебя руку поднять — на каторгу угодишь как пить дать. А Славин кто? Так, никто, вдобавок родственничек… К тому же хочет у меня долю имущества незаконно оттяпать. Даже если пристрелю его, легко отделаюсь. Найду себе какого ни есть крючка приказного, который докажет, что Славин на мое добро покушался, а от вора защищаться — не грех, это по закону!
– Ты, Петр Иваныч, верно сказал, что я государственный чиновник, — снова заговорил Бережной. — Я тут и есть представитель закона. Так неужели ты думаешь, что я дам тебе на своих глазах невинного человека убить, а потом буду покрывать убийство? Да я жизнь положу на то, чтобы тебя на каторгу отправить! Поэтому брось пистолет, угомонись, давай поговорим…
– Не о чем мне с тобой говорить! — взвизгнул Петр. — Семка! А ну, поди сюда!
Чума-сыромятник, доселе маявшийся в сторонке, сделал робкий шаг к своему барину:
– Чего изволите?
– Подойди к Бережному и обыщи его! — приказал Петр. — Сдается мне, что у него под рясой еще один пистолет припрятан! Найди и дай мне!
Семен не двинулся с места.
– Предатель! — взвыл Петр. — Трус и предатель! Ты что, поверил, будто Бережной спустит тебе тот выстрел в спину? Спустит, что из-за тебя чуть не сдох в лесу? Спустит, что ты к Феньке лапы тянул? Некуда нам деться, одно остается — прикончить его! Тогда опять все по-старому будет. Сестру я тебе отдам, если преданность свою мне докажешь! Иди, обыщи его!
– Не трудись, — жестом остановил его Бережной. — Нету у меня больше пистолета под рясой. Подумай хорошенько, Семен! Сколько раз тебя твой барин обманывал? А я — служилый человек, мое слово — все равно что печатью скреплено. Коли сказал, что отпущу тебе тот выстрел, — так оно и будет. Но о Фенечке забудь, моя она была — моею и будет!
– Да уж тут не до барышни, — слезливо протянул Семен. — Тут самому живу бы остаться!
– Обыщи Бережного! — завизжал Петр. — Не то пуля твоя будет!
– Да брось ты, Петр Иваныч, — по-свойски отмахнулся управляющий. — Ну что ты гоношишься! Того убью, другого, третьего… Пистолет-то у тебя один? Выстрелить только один раз сможешь? Выстрелишь, потом, покуда чухаться будешь, все прочие на тебя и навалятся!
– А ты этого уже не увидишь! — вскричал Петр и спустил курок.
Семка даже вскрикнуть не успел — повалился навзничь с пробитой головой.
Ульяша спорхнула с двуколки и кинулась к Анатолию. Припала к нему, прижалась… нет у них будущего, она знала, но хоть один миг счастья есть. Если Петр выстрелил в Семена, значит, в Анатолия он уже не сможет выстрелить! Значит, его жизни ничто не угрожает!
– А! — закричал Петр. — Беззащитный я остался! Все против меня!
– Я с тобой, Петруша, родименький! — послышался голос Ефимьевны, и все увидели, что она стоит на крыльце, потрясая двуствольным охотничьим ружьем Леклера. — Заряженное! Бери да пали в тех, кто против тебя злоумышляет! Ишь чего вздумали — руки к барскому имуществу тянуть! Не ваше оно! Не ваше! Старый барин сколько раз говорил, что все Петруше отдаст!
– Говорить-то он говорил, — подал голос Анатолий, прижимая к себе Ульяшу. — А перед смертью написал совсем другое завещание. Все на три части поделил, поровну на всех своих троих детей. Теперь не только ты тут хозяин, Петр, и Фенечка хозяйка, и моя матушка. Одумайся, помирись с родственниками, мы свои люди, мы тебе все простим, зла тебе не сделаем.
– Врешь! — повернулся к нему Петр с выражением такой ненависти на лице, что Анатолий даже покачнулся, пытаясь отодвинуть за спину Ульяшу, но она неотрывно цеплялась за него. — Врешь! Вечно ты врешь! Голову мне заморочить хочешь? Ефимьевна! Пали в него! Пали в Славина!
– Да как же, миленький? — испуганно воскликнула Ефимьевна, нелепо вертя ружье. — Я, чай, стрелять не научена, не бабье это дело! И не ведаю, на куда тут нажимать-то!
– Петруша! — послышался голос сверху, и все увидели Фенечку, которая свесилась из окна и махала листком бумаги. — Петруша, ты посмотри, вот оно, батюшкино завещание! Ты сам прочитай!
Она разжала пальцы, и листок мягко полетел вниз.
Словно по заказу, он упал прямо под ноги Петра, и тот порывисто схватил его. Поднес к глазам…
– Не верю! — прошептал потрясенно — и завизжал бешено: — Не верю! Нет! Все мое! Здесь все мое! Руки прочь!
– Петенька! — рыдала, свешиваясь сверху, Фенечка. — Братец, родименький! Успокойся! Я тебе все свое отдам, мне ничего не надобно!
– Умница, милая моя, — добродушно кивнул Бережной, поднимая к ней лицо, и исстрадавшиеся, разлученные любовники обменялись пылкими взглядами. — Я Фенечку и в рубище заберу. Моего нам обоим хватит, еще и для будущих детей останется. Не грусти, Петр Иваныч, успокойся, не столь уж ты обеднеешь из-за этого завещания. Две трети имущества твои.
– Да и моя матушка не обеднеет без третьей части, — проговорил Анатолий. — Жила она без перепечинских угодий — и дальше проживет. И я без них обойдусь, мне эти земли и леса никогда не нравились. Так что… так что, Петр, брось-ка ты эту бумагу, никакого значения она не имеет. Был ты здесь хозяином — им и останешься.
Петр недоверчиво осматривался, прижимая к груди завещание отца. И Бережной, который исподтишка к нему приглядывался, видел, что покой и смирение отнюдь не нисходят к нему. Петр смотрел с прежним озлобленным недоверием, потом зажмурился, вздохнул тяжело, а когда открыл глаза, они поразили Бережного своим безумным выражением.
– Врете небось, — хрипло сказал Петр. — Врете все… все вы против меня сговорились! Как только примирюсь с вами, вы со мной тягаться начнете, оттяпаете у меня все, что сейчас сулите… Нет! Я вот какой выход вижу — это завещание увезти отсюда подальше да скрыть понадежней! Знаю я такое место… Тогда вы свои слова назад взять не сможете!
Он огляделся:
– Эй, есть кто на конюшне? Живо коня мне! Фролка! Запорю, коли хоть миг промедлишь!
– Иду, барин! — послышался испуганный голос, и на пороге конюшни появился уже знакомый нам мальчишка, ведя в поводу соловую лошадку. — Вот, извольте!
– Неоседланную? — гневно вскричал Петр. — Запорю!
– Так вы ж велели не медлить! — залился слезами конюшонок. — А седлать — долго!
– Ладно, черт с собой! — Петр сунул бумагу за пазуху и попытался взобраться верхом, однако лошадь нервно выплясывала перед ним и не подпускала к себе. Он вырвал у конюшонка поводья, намотал на руку и заломил морду лошади: — Стоять, дура!
Лошадь не желала повиноваться.
– Стоять! — закричала в это мгновение и Ефимьевна, от всей души пожелавшая помочь барину. — Не то застрелю! — И она неуклюже прижалась щекой к прикладу. Ружье ходуном ходило в ее руках.
– Волжанка! — испуганно воскликнула Ульяша, на миг оторвавшись от Анатолия и узнав свою лошадь. — Милая, стой!
Соловая кобылка, чудилось, послушалась… притихла на миг, Петр подпрыгнул, занес было ногу поверх ее спины, как вдруг…
– Ах ты старая тварь! — раздался женский крик. — Ты что творишь, сумасшедшая! В кого целишь-метишь! Петруша! Беги!
И все увидели, что из дома на крыльцо выскочила полуголая, распатланная, заспанная Лушка. Очевидно, когда ее многочисленные любовники дали деру, она мигом уснула, истомленная их многократной пылкостью, а вот теперь проснулась — и невесть что померещилось ей при виде Ефимьевны, которая целилась из охотничьего ружья в любимого Лушкиного барина!
Не дав себе труда задуматься над полнейшей нелепостью того, что ей причудилось, Лушка всей тяжестью навалилась на Ефимьевну. Ключница ахнула — и выронила ружье, которое упало на землю… Раздался выстрел из двух стволов!